Леша тем временем лежал в ботинках на кровати и учил физику. Андрей спрятал письмо в тумбочку, с тоской посмотрел на сумку с учебниками, потом на часы. Уроков на завтра было немного, но историю нужно было сделать обязательно. Историчка задала конспектировать манифест 1861 года об освобождении крестьян, ответить письменно на вопрос, почему царский указ был обманом, никакой свободы крестьянам не принес.
Андрей распахнул учебник, осторожно сжав авторучку, повел пером по листу. Больная рука писала медленно, пальцы дрожали, буквы выходили разновысокими, неуклюжими, торчали из строки точно ухабы на дороге.
Андрей поморщился, вырвал из тетрадки лист, начал писать помельче, бисером, стараясь вовсе не шевелить локтем.
— Что, рука болит? — спросил Леша. — Давай я массаж сделаю.
— А ты умеешь?
— Я все запомнил, это совсем просто. Андрей стащил с себя футболку, положил руку на стол.
Леша сжал руками больное предплечье, но тут дверь неслышно распахнулась, в комнату вошел Слава:
— Что это вы делаете?
— Массаж, — простодушно сообщил Леша.
— А что у тебя с рукой?
— Я в школе упал, — признался Андрей.
— Что же сразу не сказал? А ну дай руку.
Слава помял, подергал руку, Андрей, сжав зубы, пытался улыбаться…
— Мы сегодня к врачу ходили, он сказал, что пройдет через три дня. — Леша, поняв свою оплошность, крутился вокруг Славы вьюном.
— У какого врача?
— Нас один парень к своей матери водил, его зовут Штырь.
Андрей незаметно от Славы крутанул пальцем у виска. Леша влезал в подробности, еще немного — и мог сболтнуть про котельную, про драку.
— А ты почему двойное валил? — взглянув на Лешу, спросил Слава. — За компанию?..
28
И вот пришла премьера, дебют, о котором Андрей мечтал долгих полтора года, мечтал с того самого дня, когда впервые увидел в цирке «Икарийские игры», мечтал, возвращаясь домой после бесконечных репетиций, когда ныла от непривычных нагрузок спина, отвечали болью на малейшее прикосновение растущие мускулы. Мечтал, втягиваясь в трудную взрослую жизнь, что вошла в его кровь вместе с цирком, перевернув весь мир, подчинив одной цели каждый шаг, вдох…
— Помойте руки, гримируйтесь и к форгангу, — Слава накинул на плечи Андрея новый, черный как ночь бархатный халат. Когда-то в таком халате расхаживал по цирку Пал Палыч, гордый и недоступный как римский патриций.
— А в парад мы не пойдем? — огорчился Леша. После разминки он успел где-то «увести» большую резиновую ромашку, с какими артисты выходили в пролог вчера, когда новая программа впервые узнала зрителей.
— Нет, это вас размагнитит, постойте у занавеса, присмотритесь…
Слава ушел вниз, на манеж — проверять реквизит.
Андрей приблизился к окну. С набережной к цирку спешили люди, они поднимались от моста к главному входу, где сейчас по всей площади разлилась нарядная, живущая ожиданием чуда толпа.
— А ты губы мазать будешь? — спросил Леша. Он уже напудрил себе щеки и теперь походил на клоуна…
— Потом, нам же еще Штыря встречать…
Андрей распахнул халат, ласково, стараясь не рассыпать пудру, провел тампоном по щеке. В лучах заката костюм казался ему почти белым, хотя и был розовым. Превращения эти не знали границ: на манеже в лиловом блеске прожекторов костюм почему-то становился серебристым, как скафандр космонавта.
Внизу, в закулисной части, кипела суета, спешили в гардеробные артисты, хлопала дверь репетиционного зала, занавес был распахнут настежь: униформисты подвезли на тележке парадный ковер. Каждую его точку, ниточку Андрей выучил наизусть, когда икарийцы репетировали мизансцены, размечали синими кружками бумаги построение в промежутках между трюками.
Андрей прошел форганг, постоял у барьера, манеж манил его к себе властно, неотвратимо, в эту секунду казался совсем не страшным: волшебство, колдовскую силу дарили ему разноцветные прожекторы, которые теперь тихо ждали своей минуты, устремив отовсюду свои холодные глаза.
Почувствовав, как в груди стукнуло, обнаружив у себя сердце, Андрей снова бросился наверх на второй этаж, мимо подушек, которые Слава переставил совсем близко к форгангу… Пройдет еще полчаса, униформисты подхватят блестящие никелем постаменты, вынесут их на манеж и…
Наверху в коридорах, куда выходили гардеробные, дыхание спектакля чувствовалось меньше. В красном уголке работал телевизор, показывали футбол, в буфете, только что отделанном плитками под дерево, сидел Сичкин с Леонтьевой, гибкой тоненькой балериной, которая показывала на манеже собачек. Только вчера она была жгучей брюнеткой с длинной, как у цыганки, косой, а в жизни оказалась блондинкой, стриженой коротко, под мальчишку. Огромная черная точка, горевшая у нее на лбу, бесследно исчезла.