То, что с ней сегодня случилось – было и противно, и стыдно. Алька знала, что это случается со всеми, но не в двенадцать же… И что делать теперь с этим жутким комком ваты? Она сидела на унитазе и тихо всхлипывала.
– Чего ты там хнычешь? Выходи, не одна здесь.
Нежный, ломкий голос, знакомый аромат. Мира! Ну просто кстати, как всегда! Дочка маминой подруги вызывала у Альки кучу разных, абсолютно противоположных чувств. Нежная, даже эфемерная, вечно одетая в какую-то дурацкую одежду, типа расшитого розовыми кружевами белого пальто, Мира казалась пришелицей с другой планеты. Ухоженные светлые локоны, голубые глаза и крохотный носик делали её похожей на дорогую куклу. Запах духов, украшения, тон голоса и плавные движения павы из сказки вызывали и желание насмехаться и ощущение зависти.
– Что там у тебя?
Алька понуро выползла из туалета, и Мира, каким-то чудом все поняла.
– Не! Вы гляньте! Ноет она. Ты радуйся, дура. Теперь все мальчики в классе на тебя глаз положат. Они, как псы, ЭТО нюхом чуют.
– Да ну тебя! Алька покраснела и отвела глаза – Ты все только об одном. Стыдно слушать, а еще комсомолка!
Мира крутанулась на одной ножке, и хохотнула, блестящие локоны взлетели, обдав Альку нежнейшим ароматом ландышей.
– А ты мне лекцию прочитай! А я тебе салют просалютую – во как!
Она легким и неприличным движением задрала юбку, в момент развернувшись спиной к Геле и выпятив задницу. Яркие, алые трусы мелькнули флагом. Алька даже попятилась.
– Ладно! Не журысь!
Она потрепала Альку по подбородку теплой душистой ручкой и метнулась в коридор…
Мира жила с мамой, вернее – мама жила для нее. Мать работала одновременно на трех работах. Готовила, стирала, мыла, убирала, шила, делала одновременно сто разных дел, и, поздним вечером, валясь от усталости, приползала домой на карачках. Зато Мира ни в чем себе не отказывала. Она ходила к учителям и иностранного и музыки, писала акварелью и обожала патлатых художников в беретках. Художники тоже обожали Миру, приходили к ней пожрать и дарили акварель. Мира складывала акварель у двери своей комнаты. Наверное, на черный год или для растопки. Правда, покоробленной от водянистых красок бумагой никто и никогда ничего не топил, но выбрасывать не решались. Все же живопись.
В темном проеме коридора Мира на секунду остановилась и сверкнула беленькими, остренькими зубками.
– Иди, учи уроки, гадкий утенок. Зайди ко мне вечером, я тебе расскажу, чего с этим делать. Мать молчит, небось думает, что у пионерок ТАМ – только сила воли…
Алька (теперь мама звала Альку Гелей, стараясь угодить своему новому мужу, утонченному и капризному, как гимназистка) и вправду была гадким утенком. Тоненькая девочка растворилась в неуклюжем и даже громоздком теле. «То ли недоросль, то ли переросток» – смущенно посмеивалась мама, перешивая очередное платье из своего ношеного, потому что предыдущее, сшитое всего три месяца назад, неприлично вздергивалось над острыми коленками.
Толстые, длинные рыжие косы Анна сворачивала Альке тугими колёсами, отчего получалась странная, баранья голова. Завязывала все это великолепие двумя пожухлыми тряпицами. Черные туфли – боты без каблука делали ноги короткими и толстыми, они выглядывали из-под длинного темного, в белый горох платья. Да еще сутулые плечи (Алька сутулилась, стараясь хоть немного спрятать не по времени выпячивающуюся грудь).
Но главное, самое неприятное – это было лицо. Алька с отвращением смотрела в зеркало, втихаря от мамы приоткрывая тяжёлую дверь здоровенного шифоньера, наследство отчима-Зама. Оттуда, из неверных глубин, на нее глядела безресничное создание, с белой, как сметана, кожей, покрытой россыпью мелких противных веснушек. Немного спасали дело пухлые губы, но они были вечно обветрены, как два шершавых пельменя, потому что Алька имела привычку вечно их облизывать. Глаза тоже были ничего себе, травянистого оттенка, но ресницы! Их не было совсем! Вернее, они были и даже длинные, но их не было видно из-за мерзкого и блеклого рыжего цвета.
К своим тринадцати Алька/Геля уже забыла про богатую и нарядную Ангелину. Отчим умер, и из особняка мать попёрли сразу. Хорошо, что дали крошечную комнатку в тесной коммуналке. Утонченная Анна сначала очень страдала, стирая белье в обшарпанной ванне и развешивая его на виду в общем коридоре. Стены везде были покрыты масляной краской мутного коричневого цвета, свет почти не проникал, а если и пробивался через рябое стекло плохо отмывающихся окон, то из света превращался в неверные, дрожащие полосы, почти не освещающие темные, душные недра. Анне казалось, что время остановилось, но жизнь шла, и всё было не так уж плохо, в этом аду можно было выжить, и даже неплохо жить.