– Господи, надо было ставни хоть прикрыть, как спать-то?
Она держала конверт, как держат опасную зверушку, пальцами, на отдалении, не приближая к себе. Хотелось сразу порвать, как когда-то письмо от Виктора, или сжечь, развеять пепел, не знать, не думать. Но вне ее воли, руки сами надорвали конверт сбоку, отделив тонкую неровную полоску. Аля потрясла письмо над столом и оттуда выпала маленькая фотография. В ярком, почти синем свете луны лицо девушки казалось очень красивым. Толстенные косы обвивали изящную головку, но волосы выбивались и крупными пушистыми завитками оттеняли нежность тонких черт. Полные губы и огромные глаза, чуть навыкате, делали ее похожей на Рахиль, тоскующую и страстную. Простое цветастое то ли платье, то ли блузка с большим отложным воротником подчеркивало женственность полноватых плеч. «Где память есть, там слов не надо» – крупный детский почерк, на обороте карточки, четкий, с правильным нажимом…
Аля долго рассматривала фото, потом медленно положила его в конверт, вытащила письмо. То ли света все же оказалось маловато, то ли что-то мешало читать…
«Не знаю, что там у него с твоей сеструхой, но с Валентиной он давно дружил, еще со школы. Она его с армии ждала, фотку у Вовки из чемодана спер, узнает – прибьет.…»
Дальше Аля читать не стала, скомкала лист с силой и бросила в печь.
– Хватит! Есть дочь! Есть работа любимая. Скоро сентябрь, там, где ее настоящая жизнь, ждут те, кто никогда не предаст! Дети предавать не умеют!
***
– Тебе, алмазная, только попадьей быть, вон, королева! И полна и бела. Пава. Как живешь, красивая? Что не заходишь? Загордилася?
У калитки, посадив крошечную девчонку, завернутую в плохо стиранное цветастое одеялко, на крепкую большую грудь, стояла Райка. Черные глаза с поволокой, яркие, такие же красивые, как раньше, смеялись. Белозубая, с румянцем пробивающимся через смуглую кожу цвета слоновой кости, цыганка снова стала похожей на ту себя, прежнюю – горделивую красавицу. В июле ее мужа забрали за кражу коня в совхозе, и, видно, надолго. Попричитав для виду, Райка истово перекрестилась в сторону заката и, пошептав, попросила своего бога никогда не возвращать рома домой.
– Сдохни. Сдохни. Сдохни, – трижды прошептала она и сплюнула. Никто не видел, и никому не надо. Карты ему плохую дорогу показали, а карты не врут.
– Зайди, золотая, погадаю. Вижу, маешься. Да и Лачо тебя ждет…
Райка засмеялась, откинула за спину косы, туго стянутые концами косынки с красными кистями.
Геля подошла, приобняла Райку за плечи.
– Привет, рада видеть. Да и то, зайду вечерком с Иркой. Она любит с сыном твоим побегать. Зайду… Лачо скажи…
…
– Бааабб, дай мне… Ну Баааабааа…
Стоя босыми ножками на грубой половице, Ирка смотрела, как Пелагея ловко, точными движениями темных, слегка потрескавшихся пальцев, скручивает нитку, направляя ее к зубастому крутящемуся чудовищу. Тонкое, но большое колесо так быстро мелькало деревянными узорчатыми спицами, что Ирке казалось что около бабкиной бархатной юбки крутится солнышко. Ей очень хотелось сунуть ногу туда, где толстая педаль-колода сновала туда-сюда под бабушкиной большой ногой, обутой в войлочную тапочку, но Пелагея внимательно следила за внучкой, отгородив опасную зону мощным коленом, плотно обтянутым тканью.
– Нельзя, детка моя золотая. Щас вот глянь-ко, дед корову примет, тебе пряничек из ларечка достанет. А пока иди, вон на куколок подывысь.
На комоде стояли фафоровые ангелочки и слоники. Ирке редко разрешали их брать, но тут было не до них. Разлапленная, серая мохнатая нитка каким-то чудом превращалась в тугой ровненький моток, Ирка никак не могла понять, как это получается и ныла.
– Ну баааабааа.
Пелагея дала Ирки две колючие чесалки, насадила на них шерсть, но чесалки слеплялись, раздираться не хотели, и Ирка их бросила на диван.
– Ыыыы
Зашел дед, ухмыльнулся в усы, поднял девочку на плечо и понес во двор.
– Пошли чесало бабе сподомим, а то она вона все сломалося… А потом козину с тобой выбирать знайчнэм, чтобы платок не кусалси.
– Дед, я Ирку заберу, меня Райка позвала, пойдем на часок.
Геля – большая, пышная, с рыжей копной чуть взбитых волос, сияя в сумеречном предзакатном свете такой белоснежной кожей, которая бывает только у рыжих, в ярком открытом светлом сарафане, стояла у ворот. Ирка потянулась к матери.
Дед отдал девочку, недовольно сдвинул назад фуражку: