Веру, что России суждено идеологически возродить загнивающий Запад, пропагандировали как консервативные, так и радикальные теоретики. А вера в близкое свершение земной утопии нередко завораживала даже тех, кто ее отрицал. Достоевский, отойдя от радикализма к консерватизму, все равно чувствовал, сколь соблазнителен этот «чудный сон, высокое заблуждение человечества»: «Золотой век — мечта самая неправдоподобная из всех, какие были, но за которую люди отдавали всю жизнь свою и все свои силы, для которой умирали и убивались пророки, без которой народы не хотят жить и не могут даже и умереть!»[1475]
Ради этой мечты люди оказались готовы умереть, отражая в Гражданскую войну контратаки старого порядка. Во времена смуты и распада самые утопические мечтания способны стать самым что ни на есть практическим лозунгом и снискать массовую народную поддержку.
Третий аспект, связанный с исконно русскими традициями радикальной мысли, — это экспроприация большевиками популистского мифа о «народе» как новом источнике моральной оправданности санкций. Чуть ли не сразу после большевистского переворота противники нового режима были объявлены «врагами народа», а государственные министерства переименованы в «народные комиссариаты»[1476]. Скорые казни громко именовались «судом народа», а на экспорт большевистская диктатура рядилась в платье «народных демократий»[1477]. Смутно заманчивая популистская вера, что «народ» располагает врожденными задатками для строительства нового социалистического порядка, позволяла большевикам маскировать орудия государственного контроля лексиконом народного освобождения. Без этой широко распространенной веры в «народ» как возрождающую жизненную силу большевикам было бы значительно труднее убедить русский народ и самих себя в нравственной оправданности насильственных санкций.
И наконец, последним заимствованием из давней традиции было искусное принятие концепции «кружка» как нового типа общности единомышленников, где стирались все классовые и национальные различия. Такие большевистские идеи, как самоотверженная «идейность» и внутренняя «самокритика», во многом были характерны для русских интеллигентских кружков начиная с первых тайных собраний Новикова и Шварца в XVIII в. Идея, что различные социальные группировки могут объединиться в кружке, созданном ради общей цели радикального преобразования общества, прослеживалась уже в некоторых ранних масонских группах и стала главенствующей, когда в широкий поток русской интеллектуальной жизни конца XIX в. влились разночинцы и представители национальных меньшинств. Ленин если не в теории, то практически взял на вооружение совершенно немарксистскую идею популистов, что инструментом радикального социального изменения станет союз «рабочих, крестьян и интеллигенции». Крестьян — «бедняков» и «середняков» — объявили сельским пролетариатом, а «прогрессивную» интеллигенцию и «угнетенные» народности призвали присоединиться к революционному движению[1478]. В течение недолгого времени после Гражданской войны, до своей физической деградации и смерти, Ленин смотрел на культуру скорее с позиций русского радикала XIX в., горячего приверженца западничества и секуляризации, нежели с позиций деспота-тоталитариста XX в. В целом ему не импонировали богдановские попытки построить в годы войны монолитную новую «пролетарскую культуру», и, введя в 1921 г. нэп, более либеральную новую экономическую политику, он отнюдь не препятствовал бурному росту множества новых художественных школ. Сам Ленин не был поклонником художественного авангарда, но считал его деятельность скорее непонятной, нежели опасной, скорее неуместной, нежели подрывной. В области культуры его интересы сосредоточивались на расширении школьного образования и распространении недорогих массовых изданий классической литературы прошлого. По сути, это была неопопулистская программа, смягченная викторианским упором на общеполезность.
Элементы популистского евангелизма присутствовали уже в призыве Ленина создать новую элиту, чтобы повысить историческую «сознательность» рабочего класса, и в упорстве, с каким он настаивал на издании новой газеты. Викторианством веет от его снисходительного менторского тона, от унылого морального пуританства и безапелляционного неприятия как простых народных предрассудков, так и сложной интеллигентской метафизики. Придя к власти, Ленин не наложил запрета на полеты фантазии, но старался вернуть русскую культуру на землю. Его больше интересовала техническая задача распространения грамотности, чем образное искусство создания литературы[1479].
Несмотря на все преимущества, извлеченные из радикальной интеллигентской традиции, и на свою внутреннюю связь с нею, Ленин проторил путь к ее уничтожению. Он не просто оборвал отношения, которые Россия развивала с прозападным политическим и культурным экспериментаторством. Периоды репрессий и насильственной изоляции были русской культуре не в новинку, да и демократия являла собой для многих русских относительно недавно возникшую и непривычную идею. Кардинальный переворот, который совершил Ленин, — это сознательный разрыв с верой, составлявшей основу едва ли не всей прежней русской радикальной мысли, — верой в существование объективных нравственных законов человеческого поведения.
В XIX в. русские интеллигенты, за немногими периферийными исключениями, упорно сопротивлялись попыткам обеспечить совершенно новую основу для нравственности — будь то расчетами общественной пользы в духе Бентама, будь то постановкой мифических целей для самосознающего «я» в духе Фихте. Русские радикалы продолжали использовать религиозную терминологию, противопоставляя этические наставления Христа продажной практике якобы христианского общества, либо обращались к языку идеализма, соотнося свой этический пыл с природой добродетели или с абсолютными доводами совести.
Однако Ленин и его большевики беспощадно превратили нравственность в понятие относительное, продиктованное партийной целесообразностью. Ленин ругательски ругал не только традиционную религию и философский идеализм, но и идеализм практический, исконно присущий традиционному светскому гуманизму. Основой ленинского движения должна была стать научная теория, которая оградит его дело от упреков в мифологизации и очистит его этику целесообразности от малейшего следа прихоти и сентиментальности. Нравственные призывы, какими популисты вроде Лаврова и Михайловского уснащали свои псевдонаучные теории прогресса, были, по мнению Ленина, просто «буржуазным фразерством», современным революционерам парадный мундир традиции не нужен, им необходимо гибкое оружие науки.
Понятно, что открытое индуктивное мышление современного ученого было совершенно чуждо Ленину, чей сугубо политический ум приравнивал все это к анархизму. Самый обширный философский трактат Ленина посвящен опровержению «эмпириокритицизма» тех, кто самым непосредственным образом занимался философскими аспектами науки того времени[1480]. В активистской идеологии Ленина нравственность выводилась из научного марксизма, главным учителем которого был он сам, сын школьного инспектора, а верховным судьей — он же, студент-правовед. В конечном итоге споры не решались, но пресекались, ведь верховный судья был еще и главнокомандующим революционной армией. И это была не обычная армия, а мессианский отряд, научно уверенный в утопии, беспощадно борющийся за мир.
Таким образом, расцвет тоталитаризма при Сталине органично коренился в ленинской теории. Не существовало никаких внешних критериев, с помощью которых можно было оценивать и критиковать действия ленинской партии, она присвоила себе право решать любые вопросы, без каких бы то ни было ограничений. Как нельзя более ярко всю глубину разрыва Ленина с критической традицией русской публицистики иллюстрирует статья 1905 г., где он, провозглашая партийность в литературе, утверждает, что «для пролетариата литературное дело не только не может быть орудием наживы лиц или групп, оно не может быть вообще индивидуальным делом, не зависимым от общего пролетарского дела. Долой литераторов беспартийных! Долой литераторов сверхчеловеков! Литературное дело должно стать частью общепролетарского дела, «колесиком и винтиком» одного-единого, великого социал-демократического механизма, приводимого в движение всем сознательным авангардом всего рабочего класса. Литературное дело должно стать составной частью организованной, планомерной, объединенной социал-демократической партийной работы»[1481].
1475
38. Из сна Версилова в «Подростке» Достоевского (варьируется в форме исповеди Ставрогина в «Бесах»; в обоих случаях навеяно картиной Клода Лоррена «Асис и Галатея» из Дрезденской галереи).
1476
39. См.: Billington. Intelligentsia, 818–819, а также: J.Billington. The Bolshevik Debt to Russian Populism // Occidente, 1956, Jul. — Aug., 319–328.
1477
40. Точно так же, как в официальных публикациях «волеизъявления народа» термин «враг народа» фигурировал примерно за четыре десятилетия до того, как он стал широко использоваться в СССР, так официальный протокол II съезда РСДРП (1903) содержит термин «народная демократия» более чем за сорок лет до того, как он стал употребителен в советской империи. Бонч-Бруевич, впоследствии личный секретарь Ленина, использовал этот термин в примечательной и забытой речи «Раскол и сектантство в России», отстаивая сотрудничество с гонимыми религиозными раскольниками Российской империи. Большевики не менее, чем популисты, воображали, что раскольников можно сделать союзниками, и уполномочили Бонч-Бруевича основать в поддержку этой кампании специальный социал-демократический журнал «Рассвет». Бонч-Бруевич характеризовал их как «народно-демократические элементы», заинтересованные в разрыве с «буржуазной демократией», и аргументировал, что социал-демократы могут способствовать росту политического сознания миллионов, охваченных народной демократией (см. его доклад съезду: Рассвет (Женева), 1905, № 6–7, 173). Вышло всего несколько номеров журнала, но было несколько оптимистических отчетов о ходе кампании (№ 3, 72–78).
Бонч-Бруевич долго жил в Финляндии (где в 1917 г. приютил Ленина) и хорошо знал Отто Куусинена, идеолога Коминтерна и многолетнего эмигранта — лидера финских коммунистов, который ввел термин «народная демократия» во всеобщее употребление как одобренную альтернативу «диктатуре пролетариата» (Программа финской компартии, 1944). Такое употребление (как и у Бонч-Бруевича) осталось незамеченным в иных в целом полезных работах о послевоенной концепции «народной демократии», например: М.Н.Fabry. Theorie des democratics populaires, 1950, II (где автор четко заявляет, что термин «возник только в 1945 г.»); Z. Brzezinski. The Soviet Bloc: Unity and Conflict. — NY, 1961, rev. cd., 25 (где использование прослеживается боле конкретно вплоть до Югославии 1945 г.); G.Skilling. People's Democracy and the Socialist Revolution: A Case Study in Communist Scholarship // SSt, 1951, Jul., Oct.
1478
41. Меж тем как коммунистические идеологи в целом продолжают отрицать, что интеллигенция есть особый класс или группа, стоящая над классовыми интересами, на практике интеллигенция стала третьей категорией «прогрессивного человечества» наряду с рабочими и крестьянами. Об этом свидетельствуют плакаты, изображающие человека с книгой подле человека с молотом и человека с серпом. Определение советской компартии, принятое XIX съездом партии в 1952 г., было: «добровольный боевой союз единомышленников-коммуни-стов, организованный из людей рабочего класса, трудящихся крестьян и трудовой интеллигенции» (Программы и Уставы КПСС. — М., 1969, 344). В годы своего правления Хрущев пользовался выражением «рабочие, крестьяне и интеллигенция» без определения «трудовая» (см., например, его речь на заводе Гривица Роше в Румынии 19 июня 1962 г). Термин «народная интеллигенция» порой тоже реанимируют (см., например: В.Платковский // Коммунист, 1962, № 15, 28–29).
1479
42. Заметим, что любимым русским писателем Ленина был Тургенев, создавший относительно реалистические портреты революционеров 70-х и 80-х гг. золотого века русской общественной мысли, не в пример Достоевскому и Толстому, которые в тот же период наполняли свои произведения более широкими религиозно-философскими идеями. См.: L.Fischer. Lenin, особ. 449–500. Студентом Ленин постоянно читал Тургенева и выучил немецкий язык с помощью немецкого перевода его книг (ibid., 19, 34).
1480
43. См. напыщенную брань Ленина «Материализм и эмпириокритицизм», впервые опубликованную в 1908 г., в период всеобщего разочарования среди революционеров.
1481
44. Партийная организация и партийная литература //Ленин. ПСС, XII, 100–101. Довольно широко ведутся споры о том, понимал ли Ленин что-либо определенное под «партийной литературой» после того, как партия захватила власть. М.Хэйуорд (М.Hayward. Potentialities, 2) и Р.Ханкин (R.Hankin // Simmons, cd. Continuity, 445–446) полагают, что Ленин не стал бы возражать, если бы эта концепция «партийной литературы» была распространена на всю литературу, что и было сделано в СССР при Сталине; Э.Симмонс (Е.Simmons. The Origins of Literary Control // Su, 1961, Apr. — Jun., 78–82) считает, что Ленину и в голову не приходило распространять эту доктрину на беллетристику.
Иногда аргументируют тем, что достижение революционной цели обеспечивает дополнительные критерии, позволяющие судить о действиях ленинской партии. Однако эта цель не получила достаточно точного определения, чтобы стать неуязвимой к постоянным рсинтерпрстациям со стороны самой партии, и, таким образом, едва ли могла обеспечить эффективную внешнюю оценку деятельности партии. Более серьезное оправдание Ленина содержится в утверждении, что человек, для которого при коммунизме цель оправдывает средства, не может быть относительно более нравствен, чем тот, для кого цель постоянно оправдывает средства при любой другой системе.