Хотя о светской музыке этого древнего периода известно еще меньше, чем о церковной, очевидно, что существовали ее прекрасные образцы, основанные на повторениях с вариациями разных голосов. Торжественный благовест колоколов строился на перекрывающих друг друга последовательностях звуков, сходных с теми, что использовались в многоголосном церковном пении, чем достигался одновременно какофонический и гипнотический эффект.
Для русских в звоне колоколов, как и в поклонении иконам, радостный религиозный экстаз сливался с языческими суевериями. «Образные хождения» устраивались, чтобы изгнать злых духов чумы, засухи и огня; колокольный звон также был призван направить божественную силу против этих бедствий. Иконами обносили границы земельных наделов, чтобы освятить право на владение ими; в колокола звонили, чтобы придать торжественный характер официальным собраниям. В том и другом случае духовное освящение имело большее значение, чем формальное право, предоставляемое законом. Как колокол, так и икону люди ценили за их анагогическую силу, обращающую помыслы людей к Богу: «…слабые звуки дерева и металла <…> равно как и торжественный звон колоколов <…> Через малое ударение <…> означаются древние пророки <…> а великое ударение (в колокола) <…> знаменует во всю землю исшедшее вещание Евангелия <…> Ударение в железное или медное било будущий нам суд и трубу ангельскую, из гробов созывать к общему суду имеющую, означает»[133].
Литье и перезвон колоколов, подобно писанию и почитанию икон, были священными действами в Московском государстве: способом донести до человека слово Божие. Это «слово» было логосом Евангелия от Иоанна — Словом, которое было в начале и совершенным образом воплотилось в Христе, которое должно было стать предметом молитвы и восхваления до Его Второго пришествия. Ни к чему было вдаваться в размышления по поводу этого незаслуженного дара, надо было только хранить в неприкосновенности унаследованные формы благодарения и молитвы. Не было оснований писать о здешнем несовершенном мире сейчас, когда сквозь великолепие образов и звуков уже можно было различить, хотя и не вполне ясно, преображенный мир иной.
Роль колоколов в придании красочности и торжественности церковным обрядам возросла после повсеместного запрета на использование музыкальных инструментов в православной службе. В службе допускалось участие только человеческих голосов и колоколов (еще, по специальным случаям, могли звучать трубы и барабаны, например, в «Пещном действе» или при торжественных встречах). Отсутствие в Московской Руси полифонии или устойчивого звукоряда вело к тому, что грубые, но богатые оттенками гармонии, создаваемые колокольным звоном, казались абсолютным пределом земной музыки. Подобно тому как Московское государство сопротивлялось западной тенденции вводить перспективу и более реалистическое изображение в иконопись, отторгалось и стремление западной церкви установить строгие интервалы для звона или использовать колокола в качестве музыкального сопровождения священных песнопений (с фиксированной длительностью звуков и часто вместе с органом)[134].
Колокола имели важное значение как в материальной, так и духовной культуре, поскольку были технологически связаны с созданием пушек. Уже к концу XIV в., буквально несколько лет спустя после появления пушки на Западе, русские начали производить пушки вместе с колоколами, и к XVI в. создали самые большие из существовавших когда-либо образцов того и другого. Эта железная пара значила так много для Московского государства, что самому большому колоколу и самой большой пушке был присвоен титул царя: это «Царь-колокол», весившийоколо полумиллиона фунтов, и «Царь-пушка», жерло которой было приблизительно метр в ширину.
Они представляют собой первый пример того, как на Руси «догнали и перегнали» Запад в развитии технологии, и в то же время являют собой чисто художественные достижения, ибо колокол был слишком тяжел, чтобы висеть, а жерло пушки слишком широко, чтобы стрелять. Технологические результаты в обеих сферах к тому же в значительной мере принадлежали иностранцам, появившимся на Руси в начале XIV в., когда некий «Борис Римлянин» прибыл сюда для того, чтобы отливать колокола для Москвы и Новгорода[135].
Колокол предшествовал пушке в плане технологических поисков, но пушка вскоре вытеснила его как главный объект государственного интереса. Многие колокола в провинциальных городах и монастырях систематически переливались в пушки, чтобы усилить русскую армию конца XVII–XVIII вв.; но бесчисленные колокола все равно оставались в Москве, над которой парила почти что трехсотметровая колокольня Ивана Великого, возведенная Борисом Годуновым на холме внутри Кремля в самом начале этого периода. Эта колокольня (как и другая огромная колокольня, построенная патриархом Никоном недалеко от Москвы во второй половине этого же столетия) была призвана увенчать великолепие «Нового Иерусалима» на русской земле — центра цивилизации, созданного в подражание древнему Иерусалиму и по своей красоте достойного воплотить новый. Колокольня в Кремле служила прибежищем для непримиримых старообрядцев, которые забрасывали камнями религиозные процессии официальной церкви[136]. Ревнители старого порядка в течение восьми лет выдерживали огонь правительственных пушек, укрывшись на севере за крепкими стенами Соловецкого монастыря. После того как этот последний легендарный оплот пал, они рассеялись по разным землям и там на колокольнях деревянных церквей ожидали появления царского «легиона Антихриста», при приближении которого давали сигнал к сожжению церкви вместе со всеми истинными верующими внутри[137].
Позже цари династии Романовых обнаружили нечистую совесть и дурной вкус, выстроив по данным ими обетам барочные колокольни в старинных монастырях. Ко второй четверти XIX в. старые колокольни были по большей части заменены, громкий колокольный звон запрещен, а особое значение колоколов в богослужении поколеблено за счет введения в русскую литургическую музыку органа и других инструментов.
Но эхо колоколов продолжало звучать. Они снова величественно звонят в финале сцены коронации в опере Мусоргского «Борис Годунов», и религиозный пафос искупления, слышащийся в перезвоне колоколов накануне праздничных дней, подхватывается маленькой собачкой (по имени Перезвон), которая примиряет юных товарищей Алеши в конце «Братьев Карамазовых» Достоевского.
В сфере политики колокол также навевал воспоминания. В вольных, ориентированных на Запад городах средневековой Руси бой колокола созывал народ на вече. Вечевой новгородский колокол окончательно смолк в 1478 г. и тем самым знаменовал конец относительной независимости города от центральной власти и частичного народного самоуправления, до того времени сближавшего Новгород со многими западными торговыми городами. Идеал недеспотического правительства, состоящего из представителей народа, побудил одного юного реформатора начала XIX в. написать: «…переношусь на несколько столетий в Новгород, слышу звон вечевого колокола, сердце мое трепещет, я бегу на великую площадь, <…> попираю цепи и на вопрос стражи: «кто идет?» гордо отвечаю: вольный гражданин Новгородский…»[138], а романтического поэта — звучать… как колокол на башне вечевой Во дни торжеств и бед народных[139].
Когда несколько лет спустя лиризм перешел в тоску, Гоголь дал новую, более таинственную трактовку этого образа на одной из самых известных страниц во всей русской литературе. Сравнивая Русь с мчащейся тройкой в конце поэмы «Мертвые души», автор задается вопросом, куда же несется она, но Русь «не дает ответа. Чудным звоном заливается колокольчик».
133
88. Иеросхимонах Сергий. Письма Святогорца к друзьям своим о Святой Горе Афонской. — М., 1998 (репринт издания 1895 г.), часть 2, 245–246. Об обряде «образного хождения» см.: Ярушевич. Суд, 450; а также: Ословянишников. История, 17–18.
134
89. J. Smits van Wacsberghe. Cymbala (Bells in the Middle Ages). — Roma, 1951, 17–20, а также 13–17, — об истории железных колоколов на Западе, которые уже отливали в конце XVI столетия. См. также: A. Bigelov. Carillon. — Princeton, 1948, 25–57, — о дальнейшем совершенствовании колокола и объединении звона колоколов в упорядоченные перезвоны на Западе, главным образом в Нидерландах. Как во многих работах о других областях, в этих знаменитых книгах не уделяется внимания параллельному развитию тех же самых процессов в Восточной Европе, но Б. Унбегаун высказал предположение, что выражение «малиновый звон» происходит от «Malincs» в Бельгии, указав таким образом на вероятность прямого заимствования с Запада.
135
90. Воронин. Города, 84–85. О передовых технологиях литья в ориентированной на Запад Твери, откуда, видимо, и явился Борис, см.: Рыбаков. Ремесло, 603.
136
91. Ословянишников. История, 38, 41, а также 103–104, 164–167; А. Ѵоусе. Moscow and the Roots of Russian Culture. — Norman, Oklahoma, 1964, 106–108.
Описание современником-шведом того, как забрасывали камнями, содержится в интересной неопубликованной диссертации: Н. Ellersieck. Russia under Aleksei Mikhailovich and Fedor Akekscevich, 1645–1682: The Scandinavian Sources // University of California, Los Angeles, 1955, 355, note 17.
138
93. В.Одоевский — см.: П.Сакулин. Из истории русского идеализма. Князь В.Ф.Одоевский. — М., 1913, I, часть 1, 92; приведено также в: А. Коугё. La Philosophic et le probleme nationalc cn Russie au debut du XIX-е sieclc, 1929, 31.
139
94. «Звучал как колокол на башне вечевой / Во дни торжеств и бед народных». Поэт (1839) // М.Лермонтов. ПСС. — М., 1947, I, 34. Эти строчки имеют широкое хождение в Советском Союзе. См.: Крылатые слова, 228.