— Теперь перейдем ко второй части вашей истории, синьор Лелио, — сказала она, играя опахалом. — Растолкуйте мне, зачем вам вздумалось преследовать девушку, вид которой был для вас так несносен и пагубен? Вам, кажется, скорее надо было убегать от нее.
— Эта часть истории очень затруднительна для автора, — сказал я, отодвинув кресла, которые катались при малейшем движении. — Сказать ли мне, что я попал сюда случайно? И если я скажу это, то поверите ли вы мне? Если же я признаюсь, что завлечен сюда не случаем, то не рассердитесь ли вы?
— Мне всё равно, — отвечала она, — каким образом вы попали в нашу сторону, случаем ли или по какому-нибудь магнетическому влечению, как вы бы выразились. Мне только хочется знать, почему вам вздумалось притвориться настройщиком.
— Так!.. Первая мысль, которая пришла мне в голову — предлог, чтобы как-нибудь пробраться в ваш дом.
— Но зачем же вам хотелось пробраться сюда?
— Я буду отвечать вам откровенно, если только вашему сиятельству будет угодно сказать мне, отчего вы позволили мне пробраться сюда, когда вы узнали меня с первого взгляда?
— Прихоть, каприз, синьор Лелио, и больше ничего. Мне скучно было с моим жеманным братцем и со старой тетушкой, которой я почти не знаю. Мне пришло в голову, что этой шалостью можно разогнать скуку одиночества, когда Гектор уходит на охоту, а тетушка уезжает в церковь.
Кресла мои как будто сами к ней приближались, и я хотел, но еще не решался, взять ее руку. В эту минуту синьора Гримани казалась мне совсем не пугливой. Бывают девушки, которые родятся женщинами и развращены уже, прежде чем лишатся невинности. Она, конечно, ребенок, думал я, но ребенок, которому очень хочется быть взрослым, и я, право, был бы просто глупец, если не отвечал ее хладнокровному и смелому кокетству. Тем хуже для кузена! Вольно же ему так пристраститься к охоте!
Но синьора и не обращала внимания на мое волнение. После минутного молчания она сказала:
— Теперь фарс сыгран, мы съели дичину моего любезного кузена, и я разговаривала с актером. Это страшная мистификация и для тетушки и для моего любезного жениха. На прошлой неделе Гектор был в отчаянии оттого, что я хвалила вас, по его словам, со слишком пылким энтузиазмом. Теперь, когда он станет говорить о вас, и когда тетушка примется в сотый раз рассказывать, что во Франции все актеры отлучены от церкви, я потуплю глаза с невинным и скромным видом, а про себя буду смяться, вспоминая, что я знаю синьора Лелио, что я даже с ним завтракала здесь, и что никто об этом и не догадывается. Теперь вы должны сказать мне, отчего вам вздумалось пробраться сюда под чужим именем.
— Позвольте, синьора… Вы сказали одну вещь, которая меня поразила… На прошлой неделе вы расхваливали меня с энтузиазмом?
— О, только для того, чтобы взбесить Гектора. Я от природы совсем не способна к энтузиазму.
Как скоро она начинала снова надо мной посмеиваться, мне опять не хотелось покинуть этого приключения, и я делался смелее.
— Если вы так откровенны, — отвечал я, — то и я буду говорить правду. Я пробрался сюда для того, чтобы загладить свое преступление и смиренно просить прошения у прекрасной девицы, которую я обидел.
Я опустился с кресел и был уже у ног синьоры Гримани, готовый схватить ее руки. Это, казалось, ее не тревожило; только я заметил, что она, стараясь скрыть небольшое смущение, притворилась, будто со вниманием рассматривает мандарины, золотые и алые платья которых блестели на ее опахале.
— О, Боже мой! — сказала она, не глядя на меня. — Вы напрасно думаете, сударь, что должны просить у меня прощения. Если у меня в самом деле глупое лицо, то почему же вам было этого и не заметить? Если же нет, то мне всё равно, что вы это думаете.
— Клянусь всеми богами, и Аполлоном в особенности, что я сказал это в досаде, в помешательстве, может быть, по внушению другого чувства, которое тогда еще только рождалось и уже помутило мой рассудок. Я видел, что чрезвычайно вам не нравлюсь, что вы не имеете ко мне ни малейшей снисходительности: мог ли я отказаться от единственного одобрения, которое было бы мне приятно, которым бы я гордился? Как бы то ни было, синьора, но я здесь, я открыл ваше жилище, и, едва зная ваше имя, я вас искал, преследовал, наконец настиг, несмотря ни на расстояния, ни на препятствия; и теперь я у ног ваших. Неужели же вы думаете, что я преодолел бы все эти затруднения, если б меня не мучило раскаяния, не перед вами, потому что вы очень мало заботитесь о том, какое впечатление произведут ваши прелести на бедного актера, но перед Богом, за то, что я осмелился порицать прекраснейшее из его созданий?