— Вы, кажется, грозите, синьор Лелио? — сказала она, скрывая свои страх под маской гордости.
— Нисколько. Не бояться другого — не значит еще угрожать ему.
— Но Гектор вам ни слова не говорил. Он нисколько не виноват в моих насмешках.
— Но он ревнив и сварлив… Сверх того, он храбр. Я, синьора, не ревнив, потому что не имею на то никакого права. Но я тоже сварлив и, может быть, я тоже не трус, хоть и не Гримани.
— О, я в этом уверена, Лелио! — вскричала она таким тоном, что я вздрогнул с головы до ног, потому что ничего подобного еще не слыхал от нее.
Я с удивлением посмотрел на нее. Она потупила глаза с видом вместе и гордым и скромным. И я опять был обезоружен.
— Синьора, — сказал я ей, — я буду делать, что вы прикажете, как вы прикажете, и только то, что вы прикажете.
Она несколько времени молчала, как будто не зная, на что решиться.
— Прийти еще раз под видом настройщика невозможно, — сказала она, — это повредило бы моему доброму имени. Гектор непременно скажет тетушке, что, по его мнению, вы не настройщик, а какой-нибудь искатель приключений; а если тетушка это узнает, она скажет маменьке. О, Лелио, вы знаете, я дорожу только одним человеком на свете — матушкой! Я боюсь только одного — как бы не огорчить ее! А она меня, однако, очень плохо воспитала… вы видите!.. она ужасно меня избаловала… Но она такая добрая, такая милая, и всегда так печальна… Она меня так любит!.. Ах, если бы вы знали!
И крупная слеза скатилась с черных ресниц синьоры; она хотела было удержать ее, но не могла, и слеза упала на ее руку.
В волнении, вне себя, побежденный наконец богом любви, с которым нельзя шутить не наказанно, я прильнул губами к этой прелестной ручке, и слеза, которую я вдохнул в себя, как тонкий яд, разлила пламень в моей внутренности.
В эту минуту послышались шаги кузена; я поспешно встал и сказал:
— Прощайте, синьора. Клянусь честью, я буду слепо вам повиноваться. Если вашему братцу вздумается оскорбить меня, я не стану защищаться. Пусть я лучше прослыву трусом, чем заставлю вас пролить еще хоть одну слезу…
И, поклонившись ей почти до земли, я ушел. Кузен был, кажется, человек не такой воинственный, как она говорила, потому что он первый поклонился мне, когда я проходил мимо него.
Я шел медленно и печалился, думая, что мне суждено уже никогда не видать ее. Сделавшись истинной, любовь моя стала великодушнее.
Я оборачивался несколько раз, думая, не увижу ли еще хоть бархатного платья синьоры; но она скрылась. Проходя ворота парка, я увидел ее в аллее, которая шла вдоль стены. Она шла тихо, притворяясь, будто задумалась. Ей хотелось показать, что один лишь случай привел ее туда. Но она едва дышала, оттого что слишком скоро бежала, чтобы поспеть туда в одно время со мной, и прекрасные ее волосы были растрепаны, потому что она пробиралась сквозь кусты. Я хотел приблизиться к ней, но она показала мне знаками, что кто-то идет за ней. Я думал было перескочить через ограду, но не решился. Она махнула мне рукой в знак прощания, и при этом бросила на меня такой взгляд и улыбнулась так восхитительно, что я был вне себя от восторга. В эту минуту она была прекраснее, чем когда-либо. Я приложил одну руку к сердцу, другую ко лбу и убежал, счастливый и влюбленный до безумия.
Ветви позади синьоры зашевелились; но и тут, как и везде, кузен опоздал. Меня уже не было.
Возвратясь домой, я нашел письмо от Кеккины.
«В прошлое воскресенье я отправилась к тебе, — писала она, — чтобы отдохнуть в Кафаджоло от театральных трудов. В Сан-Джованни карета моя опрокинулась; я ушиблась не больно, но экипаж весь переломан. Глупые деревенские кузнецы говорят, что его не починят раньше чем дня через три. Приезжай за мной в своей коляске, если не хочешь, чтобы я умерла со скуки в этом дрянном трактире…»
Через час я пустился в путь и на рассвете приехал в Сан-Джованни.
— От чего это ты здесь одна? — спросил ее, стараясь вывернуться из ее длинных рук и освободиться от саженных объятий.
— Я поссорилась с Нази, — отвечала она, — бросила его, и знать о нем не хочу!
— Хорошо поссорилась! Бросила его, а сама скачешь к нему в деревню.
— Конечно, поссорилась! Я строго запретила ему за мной следовать.
— И чтобы ему не в чем было ехать, ты взяла его карету, да еще изломала ее дорогой.
— Да он сам виноват! Надо же мне было погонять кучера; у Нази прескверная привычка вечно догонять меня. Я жалею, что не убилась, когда меня опрокинули. Пусть бы он приехал и нашел меня при смерти: тогда бы он увидел, что значит сердить такую женщину, как я!