— Умно и премилостиво, благородная Кеккина, — сказал я. — Рассуждение твое грешит только тем, что ни на чем не основано. Для чести моей ты бы могла не предполагать, что старость и отвратительность — необходимые условия в женщине, которая влюбляется в артиста. У молоденьких и хорошеньких тоже есть глаза; и если уж ты непременно хочешь, чтобы я говорил смешные вещи смешным языком, то я тебе скажу, что предмет моей любви — девушка пятнадцати лет, прекрасная, как богиня Киприда, подвиги которой ты воспеваешь в операх.
— Лелио, — вскричала Кеккина, хохоча во все горло, — ты самый несносный хвастун, какого только мне случалось видеть!
— Отчего же хвастун? Ты сама уверяешь, что у твоих ног бывает иногда по сотне графов. И почему же ты не позволяешь мне победить хоть одной баронессы?
— Если так, если ты не врешь, то предсказываю тебе, что через неделю ты будешь каяться.
— Да помилуй, ради Бога, синьора Кеккина, что это тебе нынче за страсть припала говорить мне всё неприятности!
— Шутки в сторону, Лелио, — сказала она дружески, положив свою руку на мою. — Я знаю тебя лучше, чем ты сам себя. Ты решительно влюблен, и это истинное несчастье для тебя…
— Полно, пожалуйста, Кеккина! Что тебе за охота пугать меня, когда я иду на сражение…
— Нет, Лелио, я тебя слишком люблю; я выскажу тебе все, что у меня на душе. Если бы дело шло о женщине по тебе, я бы ни слова. Но светская дама!.. О, этих я терпеть не могу. Право, вы, мужчины — тщеславные глупцы все без исключения. Хоть бы этот дурак Нази: ну можно ли предпочесть мне женщину, которая, бьюсь об заклад, не стоит и моего мизинца? Я тебе предсказываю, что ты не дождешься любви, потому что светская женщина не может любить актера.
— Да отчего же нет?
— Потому что светская женщина всегда любит из интереса. Конечно, человек низкого состояния может иногда понравиться знатной девушке, но любить истинно она будет только того, за кого может выйти замуж. Только мы, актрисы, так бескорыстны и великодушны, что можем любить страстно, с самоотвержением, нисколько не думая о замужестве.
— Так, по-твоему, другие женщины совершенно не способны к самоотвержению?
— Куда им! Да и к чему повело бы их самоотвержение? В любви самоотвержение, caro amico[21], есть последнее усилие надежды. Где не было прежде надежды, там не бывать и самоотвержению. Что ты на это скажешь?
— Я, право, не знаю, что тебе сказать. Но дело в том, что ей пятнадцать лет и что я честный человек.
— Да разве ты надеешься на ней жениться?
— Жениться? Мне? На девушке знатной и богатой? Избавь Бог! Разве ты думаешь, что я, так же, как ты, заражен бракоманией?
— Но положим, что ты хочешь на ней жениться?
— Да я тебе говорю, что не намерен жениться ни на ком на свете!
— Если только потому, что она знатная девушка, а ты актер, то, право, ты играешь очень жалкую роль.
— Corpo di Bacco[22], Кеккина! Ты мне ужасно надоела со своими рассуждениями.
— Да я только этого и добиваюсь, любезный мой. Следовательно, решено: ты не хочешь жениться на ней, потому что в твоем положении это была бы нелепая мысль, а ты умный человек. Ты не хочешь обольстить ее, потому что это преступление. Я ведь это знаю: сколько уже раз меня обольщали, не считая самого первого! Скажи же мне теперь ради Бога, какая занимательность может быть в твоем романе?
— Ты пренесносная женщина, Кеккина. Да разве ты решительно не понимаешь чувств? Ну, да положим, что это нечто пастушеское, настоящая пастораль: что ж за беда?
— Пастораль очень мила в музыке, а в любви, я думаю, должно быть очень приторна.
— По крайней мере, не унизительна и не преступна.
— А отчего же ты в таком волнении? Отчего же ты так печален, Лелио?
— Ты бредишь, Кеккина; я спокоен и весел, как всегда. Но полно об этом. Я прошу тебя не рассказывать того, что я тебе открыл: я знаю, что ты сама этого не сделаешь. Дело в том, что я совсем не так самолюбив, как ты думаешь; не жду ни от кого необычайного самоотвержения, но доволен тем, что я люблю и меня любят хоть немножко. Я готов верить тебе, что актрисы несравненно лучше светских женщин; что нигде нет столько красоты, прелести, ума, огня, как за кулисами; иногда даже, как ты говоришь, и столько бескорыстия. Но перед юностью и красотой, где бы они ни были, нельзя не преклонять колен, и, воля твоя, я думаю, что любовь может существовать и не в театре; по крайней мере, любовь нежная, скромная, утешительная. Один взгляд, одно palpito[23], конечно ничего не значат для пылкой страсти; но я тебе говорю, что я еще не дошел до этого.