— Дойдешь; и тогда ты будешь несчастлив.
— Ах, Кассандра, не убивай меня!
На другой день в семь часов утра я уже бродил около церкви Santa Maria. Это свидание было большой безрассудностью моей синьоры, потому что лицо мое было так знакомо во Флоренции, как большая дорога ногам почтовых лошадей. Я принимал все возможные предосторожности, чтобы меня не узнали: вошел в город, когда еще не совсем рассвело, а в церкви ходил, закрывая лицо до половины плащом и стараясь не обращать на себя ни малейшим шумом внимания молящихся.
Я ждал недолго: подходя к одной колонне, я увидел прекрасное лицо Лилы; она показала мне взглядами на дверь, ведущую к хорам, за которой два человека легко могли спрятаться. В быстром и сметливом взгляде этой девушки было что-то печальное, так что она меня тронула. Я стал за этими дверьми, и через несколько минут тень скользнула подле меня и остановилась. Лила стала между нами и народом, который, впрочем, был обращен к нам спиной.
Синьора Гримани была закутана в длинную черную вуаль, которая совершенно скрывала лицо ее. Она стояла, опустив свою прекрасную головку, и не говорила ни слова. Я видел ясно, что, при всей отважности своего поступка, она боится. Я не смел утешать ее нежными словами, зная, что она тотчас станет отвечать мне насмешками, и я никак не мог угадать, какой тон примет она со мной. Но я хорошо понимал, что чем более подвергается она для меня опасности, тем почтительнее и покорнее должен быть я. При ее характере дерзость тотчас была бы наказана презрением. Наконец я решился прервать молчание и довольно неловко благодарил ее за то, что она доставила мне это свидание. Робость моя, по-видимому, ободрила ее; она приподняла немножко свою вуаль и сказала тоном полурастроганным, полунасмешливым:
— За что же вы меня благодарите, позвольте вас спросить?
— За то, синьора, что вы не усомнились в моей покорности и были уверены, что я с удовольствием исполню ваше желание.
— Так вы пришли сюда из одного только повиновения?
— Я не смею ничего думать о теперешнем моем положении, кроме того, что я ваш раб и что вы приказали мне явиться сюда.
— Вы человек воспитанный, — сказала она, распуская опахало и натягивая свою черную перчатку так же спокойно, как если бы разговаривала дома со своим кузеном.
Она продолжала все в том же тоне, и ее ветреная, остроумная болтовня в несколько минут огорчила меня. К чему же такая отважность, когда так мало любви? Она назначает мне свидание при целой толпе народа, подвергает опасности свое доброе имя, не думает о том, что этим поступком может восстановить против себя всех своих родственников, даже навлечь на себя их проклятия, — и все это для того, чтобы потолковать со мной, как она толковала бы с приятельницей в ложе! Неужели же она решилась на это из одной только любви к опасности? Ясно, что она меня не любит: чего же она не сделает для человека, которого будет любить? И притом, сколько раз уже и для кого она подвергалась подобным опасностям? Если же она этого еще не делала, то потому, что не было времени и случая. Она еще так молода! Но какое множество любовных приключений таится в этой опасной будущности, и сколько мужчин употребят во зло ее доверчивость, сколько пятен помрачат этот прелестный цветок, который так жаждет распуститься под знойными лучами страстей!
Она заметила мою задумчивость и вдруг сказала:
— Вам, кажется, скучно?
Я хотел ответить, как вдруг легкий шум заставил нас обоих оглянуться назад. За нами стоял старый доминиканец, который шел с хор; его желтое, морщинистое лицо, его проницательный, строгий взгляд поразили нас, как вид привидения. Я отвернулся, чтобы он не мог рассмотреть моего лица. Но я не смел отойти, чтобы не обратить на себя внимания окружающих, и явственно услышал следующие слова, которые старик сказал моей сообщнице:
— Синьора, молодой человек, который стоит с вами, пришел сюда не для того, чтобы молиться. По его виду и по вашей рассеянности я замечаю, что у вас идет разговор, неприличный в церкви. Прикажите ему уйти, не то я скажу вашей тетушке, с каким вниманием вы слушаете россказни молодых людей и в таком месте!
Доминиканец скрылся в толпе, и мы стояли несколько времени неподвижно, боясь изменить себе малейшим движением. Потом Лила, подойдя к нам поближе, сказала вполголоса госпоже своей: