Она не отвечала на первые мои слова. Облокотившись на колено и опираясь подбородком на руку, она была так задумчива, так прекрасна, так живописна в своем белом покрывале при свете луны, что я мог бы предположить в этой головке какие-нибудь высокие думы, если б только не вспомнил о ее страсти к коту.
Так как она, по-видимому, решилась не обращать на меня внимания, то я попробовал взять ее за руку; но она ее отдернула, сказав мне величавее Людовика XIV:
— Я ждала!
Я не утерпел, чтобы не засмеяться, услышав эту торжественную цитату, но моя веселость заставила ее принять еще более важный вид.
— Прекрасно! — сказала она. — Смейтесь, смейтесь вволю: это очень кстати и вовремя.
Синьорина произнесла эти слова с горькой досадой, и я увидел, что она не на шутку сердится. Перестав смеяться, я просил прощения в невольной вине своей, прибавив, что ни за что в свете не хотел бы огорчить ее. Она поглядела на меня с сомнением, как будто не зная, верить мне или нет. Но я начал говорить ей с таким чувством о моей преданности и привязанности, что она наконец поверила.
— Тем лучше, тем лучше, — сказала она. — Если б вы не любили меня, вы были бы очень неблагодарны, а я очень несчастлива.
Заметив, что я удивлен этими словами, она вскричала:
— О Лелио, Лелио! Я люблю вас с тех пор, когда в первый раз видела в Неаполе, как вы играли Ромео и когд, а я смотрела на сцену с холодным и презрительным видом, который так напугал вас. О, как красноречивы и страстны вы были в этот вечер в своем пении! Луна освещала вас так же, как теперь, но не такая прекрасная, а Джульетта была вся в белом, как я. А вы мне ничего не говорите, Лелио?
Эта странная девушка как будто очарованием увлекала меня везде и всюду по воле своей изменчивой прихоти. Когда ее не было со мной, мысли мои освобождались из-под ее власти, и я свободно разбирал ее слова и поступки; но при ней я не имел другой воли, кроме ее собственной, сам не зная, каким образом это делалось. Этот порыв нежности воспламенил меня. Сколько я ни обещал себе быть как можно благоразумнее, но все эти намерения разлетались как дым, и я не мог произносить ничего, кроме слов любви. Совесть всякую минуту напоминала мне о долге чести, но, несмотря ни на что, отеческие мои увещания всегда превращались в любовные изъяснения. Странная судьба, или, лучше сказать, слабость человеческого сердца, которое всегда уступает увлекательности насущного наслаждения, беспрестанно заставляла меня говорить противоположное тому, что нашептывала мне совесть. Я всячески старался доказывать себе, что не делаю ничего дурного, что иначе и быть не может, что говорить с этим ребенком языком рассудка, который растерзал бы ее сердце, было бы бесполезной жестокостью, что я всегда еще успею открыть ей истину, и прочее. Одно обстоятельство, которое, по-видимому, должно было бы уменьшить опасность, напротив, только увеличивало ее. Это обстоятельство было присутствие Лилы. Не будь ее, я бы строже наблюдал сам за собой. Таким образом, я скоро дошел до тона самой пылкой, хоть и самой чистой страсти. Поддаваясь непреодолимому влечению, я схватил локон прекрасных волос ее и с восторгом целовал его.
Потом, сам не знаю почему, я почувствовал необходимость уйти и поспешно оставил синьорину, сказав:
— До завтра!
В продолжение этой сцены я мало-помалу забыл прошедшее и ни минуты не думал о будущем. Голос Лилы, которая меня провожала, разбудил меня от восторга.
— Ах, синьор Лелио, — сказала она, — вы не сдержали своего слова. Вы не были ни отцом, ни другом моей барышни!
— Правда твоя, — сказал я печально, — точно правда; я виноват. Но будь спокойна, моя милая, завтра я все поправлю.
Завтра наступило, но второе свидание было такое же, как первое; третье такое же. Только всякий раз я влюблялся всё более, и то, что было в первый вечер нежной привязанностью, в третий превратилось уже в настоящую страсть. Если б я сам этого не заметил, то мог бы догадаться по печальному лицу Лилы. Всю дорогу я думал о будущности этой любви и воротился домой бледный и печальный.
— Ну что, не говорила ли я тебе, что ты скоро будешь плакать! — сказала мне Кеккина.
В следующую ночь я опять пошел на условленное свидание. Синьорина была по-прежнему весела, в восторге, а я несколько времени не мог разогнать своей задумчивости и был молчалив. Она пристально на меня посмотрела и, взяв меня за руку, сказала:
— Вы печальны, Лелио. Что с вами?
Я открыл ей свое сердце и сказал, что страсть к ней для меня — истинное несчастье.
— Несчастье! Почему же это?