Вы растроганы, Лелио! О Боже мой, вот, кажется, слеза ваша упала мне на руку! О, вы побеждены, я уверена! Вы не будете больше считать меня ни сумасбродной девушкой, ни злой. Вы скажете да и завтра приедете за мной. Не правда ли, Лелио?
Я хотел говорить, но не мог произнести ни слова. Я трепетал всем телом и едва стоял на ногах. Устремив на меня взор, синьорина боязно ожидала моего ответа.
Вначале этого рассказа я был поражен сходством его с моей собственной историей. Но потом, когда она дошла до подробностей, которых я не мог не узнать, я был встревожен и ослеплен, как будто молния блеснула перед моими глазами. Тысячи противоречащих, но всё мрачных мыслей толпились в моей голове. Страшный образ отчаяния как призрак носился перед моими глазами. Растроганный воспоминанием о прошедшем, устрашенный мыслью о настоящем, я пугался идеи жениться на дочери, когда прежде влюблен был в ее мать. Бездна воспоминаний развивалась передо мной, и маленькая Алеция явилась мне предметом нежности, уже тревожной и горестной. Мне пришла в голову ее гордость, ее ненависть ко мне, негодование, которое она однажды откровенно высказала мне, увидев на моей руке перстень своего отца.
— Не правда ли, синьора, вы презираете людей бесхарактерных и низких? — сказал я, подумав о том, какое мнение будет она со временем иметь обо мне, если я теперь уступлю ее романической страсти, и я опять погрузился в тягостную задумчивость.
— Что с вами сделалось? — спросила Алеция.
Голос ее привел меня в себя. Я посмотрел на нее влажными от слез глазами. Она тоже плакала, не постигая моей нерешительности. Я тотчас это понял и, отечески пожимая ей руки, сказал:
— Милая моя Алеция, не обвиняйте меня напрасно. Не сомневайтесь в моем сердце. Я так страдаю! Ах, если б вы знали…
И я ушел из парка скорыми шагами, как будто, удаляясь от нее, убегаю от несчастья. Дома я немного успокоился. Я пересматривал в уме весь этот длинный ряд приключений, объяснял себе все их подробности и таким образом уничтожил в собственных своих глазах таинственность, которая сначала поразила меня суеверным ужасом. Все это было странно, но очень естественно.
Не знаю, продолжил бы другой на моем месте любить Алецию Альдини. Собственно говоря, я мог любить ее без преступления, потому что всегда был почтительным и целомудренным обожателем ее матери. Но совесть моя возмущалась при мысли об этом умственном кровосмешении, потому что, хоть судьба и бросила меня в развратный театральный мир, я, более по гордости, чем по добродетели, не дал губительным его правилам проникнуть в мое сердце. Я любил синьорину Гримани, не зная ее имени, любил ее всем сердцем, всеми чувствами; но Алецию Альдини, дочь Бианки, я любил совсем иначе: мне казалось, будто она дочь моя.
Воспоминание о любви, о прелестях, о прекрасных качествах Бианки Альдини сохранилось в моем сердце во всей своей свежести и чистоте. Оно делало меня снисходительным к женщинам, но строгим с самим собой. Бианка никогда не делала мне никаких пожертвований, потому что я этого не хотел; но если б я только согласился, она все бы принесла мне в жертву: друзей, родных, богатство, честь и даже, быть может, дочь. Какой священный долг признательности лежал на мне! Бедная Бианка! Моя первая, может быть, моя единственная любовь. Как хороша была она в моем воспоминании. Боже мой! — говорил я сам себе, — отчего мне так страшно подумать, что она постарела и подурнела? Что ж мне до этого! Разве я еще влюблен в нее? О, нет! Но какова бы она не была теперь, хороша или дурна, могу ли я спокойно с ней увидеться? И при этой мысли сердце мое сильно забилось. Я понял, что мне нельзя быть ни мужем, ни любовником дочери моей Бианки.