Граф подробно расспрашивал меня о моих похождениях с Алецией, и по вниманию, с каким он слушал мой рассказ, в особенности о тех случаях, в которых добродетель моя подвергалась сильнейшему испытанию, по тайному его беспокойству было заметно, что он был влюблен в синьорину Альдини. Ему тяжело было слушать все это, но, между тем, всякое доказательство преданности ко мне и самоотвержения Алеции производило в нем энтузиазм и воспламеняло любовь его. Он всякую минуту вскрикивал: «Прекрасно! Это прекрасно, Лелио! На вашем месте у меня не достало бы твердости. Я бы наделал множество дурачеств для этой женщины». Но когда я привел ему все мои причины (я не говорил, однако, о моей прежней любви к синьоре Бианке), он одобрил мое благоразумие и мою твердость. Потом я снова задумывался, и граф сказал мне:
— Не печальтесь, Лелио; часов через двадцать Алеция будет спасена. Я надеюсь, мы завтра так отделаем этих Гримани, что отобьем у них охоту толковать об этом деле. Княгиня увезет свою дочь с собой, а со временем Алеция будет благодарна вам за вашу твердость: любовь проходит скоро, но предрассудки никогда не истребляются.
Вечером и ночью мы на всякий случай привели в порядок свои дела. Нази завещал свою виллу Кеккине. Граф был очень благодарен этой доброй девушке за ее отношение к Алеции.
На другой день мы дрались. Нази был ранен, но, к счастью, очень легко.
Гектор вел себя как нельзя лучше: не извиняясь в своем поступке по отношению к Нази, он сознался, что в первую минуту досады дурно говорил о своей кузине, и просил графа, чтобы он извинил его перед ней. Наконец, он заставил своих приятелей дать слово никогда не говорить об этом деле.
Граф Нази велел сказать Алеции, что ушибся, упав с лошади, и вечером пошел к ней. Она непременно хотела, чтобы и я тоже пришел. Граф говорил, что это неприлично, что я не могу приходить, пока не приедет ее мать, но никакие увещания на нее не подействовали. Нечего было делать; я пришел. Алеция пугала нас горячностью своего характера. Она обвиняла меня в холодности, в недостатке чистосердечия и мужества. Она была как бы в лихорадке и прекрасна как Доменикинова Сибилла[32]. Все это наводило на меня тоску. Любовь моя каждую минуту снова вспыхивала, и я в полной мере чувствовал всю тяжесть жертвы, которую готовился принести.
К крыльцу подъехала карета, но мы этого не слыхали, потому что с жаром разговаривали. Вдруг двери отворились, и перед нами явилась княгиня Гримани. Алеция вскрикнула и бросилась в объятия матери. Та крепко прижала ее к своей груди и долго не могла выговорить ни слова, потом почти без чувств опустилась на землю. Дочь и Лила со слезами целовали ее руки.
Нази что-то ей говорил: она отвечала, дружески пожимая ему руки. Но я ничего не слыхал, я стоял, как будто прикованный. Десять лет я не видел Бианку. Как она переменилась! Как трогательна была она, несмотря на то, что лишилась прежней красоты своей! Большие голубые глаза ее, впалые от слез, казались мне еще нежнее прежнего. Она была бледна, но эта бледность еще более шла к женщине с душой любящей и утомленной. Она не узнала меня, и когда Нази произнес мое имя, она казалась удивленной, потому что имя Лелио было ей совсем не знакомо. Наконец я решился начать говорить. С самого первого слова она узнала меня, встала и, протянув ко мне руки, вскричала:
— О мой милый Нелло!
— Нелло? — сказала Алеция, поднявшись с колен. — Синьор Джемелло? Тот самый молодой человек, который приходил к нам петь!
— Разве ты этого не знала? — спросила княгиня Гримани. — Разве ты только теперь узнаешь его?
— А, теперь я все понимаю, — сказала Алеция едва внятным голосом. — Теперь я понимаю, почему он не может любить меня!
И она без чувств упала на пол.
Я пробыл весь день в гостиной с Нази и Кеккиной. Алецию положили в постель: у бедной девушки был сильный нервный припадок с бредом. Мать заперлась с ней. Мы печально поужинали втроем. Наконец часов в десять Бианка прислала сказать нам, что Алеция стала поспокойнее и что она скоро придет поговорить со мной. Около полуночи она пришла, и мы пробыли вдвоем часа два. Нази и Кеккина пошли посидеть с Алецией: ей было гораздо лучше, и она звала их к себе. Бианка была добра со мной как ангел. Во всяком другом случае ей было бы, может быть, неловко со мной, потому что она со времени нашей любви вышла замуж и сделалась княгиней; но в это время материнская нежность заглушала в душе ее все другие чувства. Она думала только о том, как многим мне обязана, и выражала свою признательность самым трогательным, самым дружеским образом. Она ни одной минуты не сомневалась в том, что я возвращу ей дочь ее и не имею намерения на ней жениться. Я был очень благодарен ей за такую уверенность во мне. Только этим показала она мне, что прошедшее не изгладилось из ее памяти, и само собой разумеется, что я не напоминал о нем. Но мне бы приятнее было, если б она свободно говорила о прежней любви нашей: этим она еще сильнее доказала бы доверие свое ко мне.