Алексей Курилко
Сука
или
враг по крови
Свора псов, ты со стаей моей не вяжись,
В равной схватке – за нами удача!
Волки мы – хороша наша волчья жизнь,
Вы собаки – и смерть вам собачья.
Улыбнёмся же волчьей ухмылкой врагу,
Псам ещё не намылены холки!
Но на татуированном кровью снегу
Наша роспись: мы больше не волки…
(В. Высоцкий)
В тысяча девятьсот тридцать восьмом году довелось мне сидеть в питерских Крестах в
одной камере с Александром Пивоваровым.
Мы были похожи и легко сдружились. Нам обоим светил третий срок. Мы были
молоды и полны сил. Мне едва исполнилось тридцать, а он был старше меня всего на пару
«пасок». Мы много шутили и балагурили. И не подозревали, что и в дальнейшем наши
жизненные пути хоть и разойдутся, но будут поразительно схожи.
Из лагеря мы попадём на фронт. Неоднократно будем представлены к наградам.
Останемся в живых. А после нас захлестнёт другая война. И в той братоубийственной
войне мы будем далеко не рядовыми участниками, а Пивоваров даже заслужит
неофициальное звание главного суки Советского Союза.
А потом его убьют… А со мной судьба поступит ещё более жестоко…
…Жаль, что я не писатель. Хотя литературу люблю. Но выразить на бумаге историю
своей жизни я не смогу. Я просто буду наговаривать, а затем какой-нибудь хороший
литератор приведёт мои «душевные шепоты» в порядок.
………………………………………………………………….
……………………………………………………………………………
Война ничего у меня, кроме жизни, отнять не могла. А выживать я умел. Порода такая,
и воспитание соответствующее. Да и Бог хранил – не без этого. Когда в атаку бежишь, тут
уж как пофартит: кому клифт с дырой, кому земли сырой. Выбирать-то не приходилось.
Что раздали, тем играй. Смерть одинаково со всех сторон караулила. Под ногами мины,
сверху снаряды; впереди гансы, позади заградотряд… Кроешь матом вместо «ура» и
Родину, и Сталина, и комбата, и мать их всех!.. И не слышишь собственного крика… А ну
1
не дрейфь, штрафня, немец сам боится! Вперёд, подельнички, только вперёд!.. Но до
немецких траншей добегают немногие. Этим счастливчикам выпадает честь отомстить за
погибших, за свой страх и отчаянье и выместить накопившуюся злобу на живых людях
или наконец умереть самому. Ты стреляешь, колешь, бьёшь… До той поры, пока
последняя вражина не испустит дух. Потом наступает относительная тишина. И ты
сидишь, посасывая самокрутку, весьма довольный тем, что выжил. В том бою… В этом…
А в следующем?..
Три года… Чего только не случалось. В таких переделках бывал – вспоминать
стрёмно. Тем не менее в итоге за три года – всё ништяк, не единой царапины.
…………………………………………………………..
………………………………………………………………………………………
Война, к сожалению, кончилась. Я растерялся. К мирному времени оказался совсем не
готов. Ни дома, ни семьи, ни работы… Что делать? Как дальше жить? Идти на завод и
вкалывать за копейки с утра до ночи? С какой такой печали и для какой такой радости?
Короче – не сразу, но всё же довольно скоро – я вернулся к прежней жизни. В ней всё
ясно! Кто ты, зачем, чего хочешь… И замелькали поезда, города, малины… Скок да
скок… Хрусты песком сквозь пальцы – в кабаках и борделях. Там стиры, водка, бабы… И
снова я на мели – и всё опять по новой. Жил настоящим: сегодня о завтрашнем дне ещё не
задумывался, а о вчерашнем уже забывал. Иначе было нельзя. Не получалось иначе. Такие
дела.
………………………………………………………..
……………………………………………………………….
Прошло чуть больше года, я погорел. Замели меня. Повязали. Чему я даже был
несколько рад. За последнее время порядком устал. Ничего, думаю, отдохну на киче;
поваляюсь на нарах, отдышусь… Я старался не думать о том, что впереди меня ждут ещё
более страшные испытания, чем те, которые я прошёл на фронте. На воле гулял душок о
разгорающейся в лагерях так называемой сучьей войне.
Дело в том, что все блатные, соблазнившиеся зачётом «год за три» (а то и шансом
вообще быть представленными к снятию судимости как искупившие кровью) или по
другим каким мотивам ушедшие на фронт, были не только исключены из касты честных
воров, но и переведены в позорную касту сук, то есть стукачей и предателей, завязавших
с преступным прошлым и активно работающих «на досрочное освобождение».
Естественно, большинство бывших воров, не в силах мириться с лишением привилегий и
авторитета, восстало против вчерашних товарищей; восстало с твёрдым намерением либо
вернуть себе утраченные права, либо совсем уничтожить десятки лет существующий
порядок. Воры приняли вызов и, уверенные в своём превосходстве, заочно приговорили
всех сук к смерти. Так начинались сучья война и полный беспредел, нередко
подогреваемые лагерной администрацией…
……………………………………………………………….
…………………………………………………………………….
- Загружайся, – сказал вертухай и подтолкнул меня в спину.
В камере было, как у Христа за пазухой: душно, сыро и темно.
- Масть? – спросили меня.
2
- День добрый, граждане отдыхающие! Загораем?
- Масть? – упрямо переспросил скрипучий голос из полутьмы.
- Вор, – ответил я по старой памяти.
Тут обитатели хаты пришли в движение. Я почти физически ощутил, как угроза
выползает из всех щелей и неотвратимо ползёт в мою сторону. Меня бросило в пот.
Тени обступили меня, и в камере стало совершенно тесно.
Это финиш, подумал я, отбегался.
Но вдруг…
- Какой же ты вор, ротный? Спокойно, братва! Этот пассажир мне хорошо знаком.
Я старался рассмотреть говорившего.
– Спрячь заточку, Щука! Перед тобой, ебио мать, орденоносец!
Говоривший приблизился вплотную:
- Здравия желаю…
- Пархоменко! Ты?!
- Так точно. Я.
Мы обнялись. Затем прошли в дальний угол камеры. Тот, кого Порох назвал Щукой, –
бритоголовый паренёк – присоединился к нам. Расселись. Закурили…
- Как залетел?
- Гниль дело. По наколке брали кассу с Тишей… Тишу знаешь? Ну не суть! Тут – трах-
бах! – менты. Тишу жалко – пуля в лоб, он даже удивиться не успел. Менты ведь явно нас
ждали, было чему удивляться.
- Кто наводчик?
- В том-то и дело, Тиша его знал. Какой-то поляк… Стравинский или Стервинский…
- Знакомьтесь! – спохватился Порох. – Степан Угрюмый. А это Щука. Тоже
фронтовик.
- А те двое?
Пархоменко брезгливо сморщил лицо.
- Старпёр – Жоржик. Клюквенник. Второй – стукач. Полонский. Второй год его тут
прячут. Я б его сам удушил, легавый буду.
- Что мешает? – Щука хитровато прищурился.
- В одной упряжке бежим, - Порох тяжело вздохнул. – Для воров мы теперь все суки.