– Мишаня, нужно ехать.
Мила взяла брата за руку и повела по проулку к реке. Пройдя несколько шагов, он вдруг явственно услышал голос матери.
– Миша…
Он оглянулся, вопросительно посмотрел на сестру.
– Мила, ты слышишь?
Та непонимающе пожала плечами.
– Не придумывай, пошли.
Однако брат развернулся и побежал домой.
– Куда ты? – крикнула сестра. Но мальчишка уже скрылся за воротами.
Мишка, запыхавшись, влетел в дом.
– Мама, ты звала меня? – радостно выпалил он.
– Что ты, Мишенька, как я могла, может быть, только в своем сердце, но этого ты слышать не мог.
– Я услышал, я услышал тебя! Помнишь, как много лет назад я услышал твой зов, когда дядя Ваня забирал меня к себе.
– Тогда я, действительно, кричала и звала тебя.
В тот год зима была уж слишком свирепой. Морозы как начались в ноябре, так и продолжались уже третий месяц. Окна были покрыты толстым слоем льда и снега, чугунная печка, что стояла возле русской печи, топилась круглосуточно, да и русскую протапливали два раза в неделю.
На улицу Мишка выбегал только по нужде. Местом постоянных его посиделок была русская печь. Тепло, которое исходило от нее, притягивало словно сладость.
Единственная деревенская улица была занавешена плотными клубами белого морозного марева, так что и в двух шагах человек, идущий впереди, исчезал, словно испарялся, и только скрип подошв и отрывистое дыхание свидетельствовали, что это не мираж.
Сестренки прибегали из школ, задыхающиеся от мороза, долго отогревались у печки, растирая ладошками щеки, постепенно начинали обмениваться впечатлениями. Мама возвращалась, когда сумерки осаживали дом плотным темным покровом, она брала керосиновую лампу и шла доить корову, единственное богатство семьи.
Ужинали поздно, уставшие и молчаливые. Мишка пытался о чем-то расспросить, но получал в ответ короткие фразы или просьбу помолчать.
В конце февраля мороз отступил. Исчезла едкая маревая пелена, обволакивающая деревню, солнечные лучи победоносно прожгли ее, пробились к земле, и освобожденная природа сразу потянулась навстречу солнцу, все ожило, возликовало в сиянии подтаявших и заискрившихся сосулек и льдинок. Оттаивали и людские души. На улицах появилась ребятня, летящая на лыжах с угоров[2], кричащая от избытка радости при взятии снежных крепостей, сооруженных вместе со старшими братьями и сестрами, также истосковавшимися по солнечному свету, мягкости снега и ясности небес.
Вот в такое время к Карнауховым приехал дядя Ваня, материн младший брат. Жил он в низовьях Илима, почти при самом его впадении в Ангару. Они с женой трудились в колхозе, воспитывали двух дочерей.
Вечером перед самым ужином Иван с Анной о чем-то долго говорили. Иногда мать утирала платком глаза, ее брат, насупившись, молчал.
Часто Мишка слышал свое имя, но неотложные разбирательства с котом не давали ему возможности прижаться к матери и подслушать разговор взрослых.
После ужина мать подозвала сына к себе.
– Мишенька, – начала она необычно ласково, – ты поедешь в гости к дяде Ване.
– С тобой, мама?
– Нет, сынок, я, может быть, летом приеду. – Она прижала сына к себе, – у дяди Вани тебе будет хорошо.
– И там рыбалка есть?
– Там все есть, – буркнул дядя Ваня, в неуверенности потирая свой лоб. – Ладно, собирай сына в дорогу, а мне постели где-нибудь, а то голова раскалывается, да и утром надо пораньше выезжать.
Мишка, обрадовавшись поездке в «дальние страны», почувствовал холодок в словах дяди и примолк. Уже ночью, когда все легли спать, он стал выпытывать у матери:
– А что, я у дяди Вани буду жить один?
– Ну, как один, у него дочки есть, они чуть постарше тебя.
– Я не об этом спрашиваю, а тебя со мной не будет?
– Нет, не будет.
– А как же я?
– Ты будешь взрослеть, мужать, там больше достатка, чем у нас.
– Достатка, а что это такое?
– Достаток, а это когда и еда есть, и одежда.
– Но у нас тоже все есть.
Мать прижала его голову к груди, поцеловала в лоб.