Мы упомянули о сравнительно ничтожной части того, что создала безграничная ненависть ко Второй французской империи. Никто, повторяем, не заботился и не интересовался тем, соответствует ли изображаемое хоть в отдаленной форме действительности. Самые невероятные комбинации и самая злостная клевета принимались тотчас же на веру, если только их можно было использовать в целях борьбы. Здесь перед нами раскрывается вся глубина раскола французской нации. И именно это придает особую ценность произведениям, подымает их высоко над уровнем личного и делает из них наиболее яркое зеркало бонапартизма.
П. Ренер. Иллюстрации к немецкому изданию «Приятных ночей» Страпаролы. 1908.
Период после 1870 года, по существу, нисколько не отличается от эпохи 1850–1870 годов, так как экономический базис остался все тот же. Различие сводится лишь к тому, что теперь господствующей тенденцией развития — через крупную промышленность к крупному капитализму — были охвачены постепенно все государства Европы, не исключая и Россию. По этой-то причине Париж Третьей республики ни на йоту не нравственнее Парижа Второй империи, и развращенность Парижа теперь не отличается существенно от развращенности Берлина или какой-нибудь другой европейской столицы.
Ф. фон Нецницек. Застенчивая. 1905.
А. Вильетт. «Ты ищешь монмартрские яблочки?.. Лучше этих наверняка не найдешь!»
Приведем хотя бы один пример. При Третьей республике появилось еще больше порнографических романов, чем при Второй империи. Заголовки некоторых из них: «Роман моего алькова», «Герцогиня Лесбос», «Подобранная юбка» и т. п. типичны для этой категории. Далее то, что при Второй империи считалось еще чрезвычайно пикантным, при Третьей республике и в новой германской империи считалось невинным и благопристойным.
Тем не менее за последние десятилетия совершился значительный переворот: грубая форма претерпела решительную модификацию. Эротика стала гораздо скромнее, стала производить хотя бы внешне не столь отталкивающее впечатление. Принцип общественной нравственности «Скромность вовне, внешне» одержал победу. «Благопристойность» в настоящее время вошла настолько уже в плоть и кровь, что естественным, здоровым и нравственным считается сейчас то, что на самом деле носит болезненный характер слабости. Это отличительный признак всякой извращенной и изолгавшейся морали.
С другой стороны, наблюдается столь же сильное развитие к утонченности и извращенности. Все приняло более разнообразный характер; эротические радости испытываются уже не в самом достижении, а в рафинированной сложности и вариации достигания. Тем самым человечество приближается к элементам той культуры, которая пустила корни в истории Европы в эпоху Ренессанса…
Но если такое развитие приводит к столь рафинированному наслаждению, по сравнению с которым бледным и тусклым кажется все, что прежде составляло апофеоз бесстыдства, то, с другой стороны, современность создала и весьма солидный и значительный противовес. Этим противовесом служит проявляемая не только единичным индивидуумом, но и массой постоянная самовоспитательная реакция. Народные массы имеют определенные задачи, серьезные политические цели. Великая и значительная истина нашего времени, сознание того, что цели человечества заложены в достижимом и возможном будущем, что перед человечеством расстилается это необозримое, счастливое будущее и что человечество рано или поздно овладеет прекрасным будущим, — это горделивое сознание перешло в плоть и кровь народных масс. Такое политическое стремление заставляет массу стремиться прочь от тины низменной похоти и чувственности. У нее с каждым днем, с каждым часом остается все меньше и меньше времени для этого.
Подобной прочно базированной нравственной реакции массы не знала до сих пор ни одна эпоха, ибо никогда народ не сознавал так ясно сущности и внутренней взаимозависимости вещей. То, что некогда было надеждой и мечтой немногих избранных и лучших людей, стало сегодня горделивым убеждением массы. Таков отличительный и решающий момент, и таково победное знамя, которое гордо развевается над могилой прошлого. «Колокола смерти молчат» — колокола смерти, в которые погребально звонил пессимизм…
Именно этот момент и не хочет замечать современная изолгавшаяся и лицемерная мораль. А в тех случаях, когда она его все-таки замечает, она считает его сатирически-циничное зеркало большим преступлением, чем безнравственное деяние. Но такова уже старая историческая логика вещей. Она поступает так потому, что сама в конечном счете служит наивысшей безнравственности, которая только вообще существует, служит реакции, которая старается свести всю человеческую культуру на уровень средневековья. Что в этом стремлении ей помогают сотни честных и искренних людей, не меняет сущности дела, так как одной искренности и честности далеко еще не достаточно для того, чтобы понять историческую и экономическую взаимозависимость вещей.