Старуха, встревоженная, подозрительная, но все еще не говоря ни слова, оглядывала всех окружающих; ее маленькие серые жесткие глазки испытующе впивались то в того, то в другого, с ясно выраженным вопросом, стеснявшим ее детей.
Караван в виде объяснения сказал:
– Она прихворнула немного, но теперь чувствует себя хорошо, совсем хорошо. Правда, мама?
А старуха, двинувшись дальше, ответила разбитым голосом, как бы доносившимся издалека:
– Это был обморок; я все время вас слышала.
Последовало неловкое молчание. Вошли в столовую и сели за обед, состряпанный на скорую руку.
Один лишь г-н Бро сохранил весь свой апломб. Его лицо, злое, как у гориллы, то и дело гримасничало, и он ронял по временам двусмысленные слова, приводившие всех в смущение.
Каждую минуту раздавались звонки, растерянная Розали вызывала Каравана, и тот выбегал в переднюю, кидая на стол салфетку. Зять даже спросил его, не приемный ли у них день сегодня? Караван пробормотал:
– Нет, это ничего, это поручения.
Когда ему принесли какой-то пакет, он неосмотрительно вскрыл его; показались окруженные траурной каймой уведомления о кончине. Покраснев до ушей, он свернул пакет и сунул в карман.
Мать не заметила этого; она упорно глядела на свои часы, золоченый бильбоке которых качался на камине. И среди царившего ледяного молчания общее смущение все возрастало.
Но вот старуха обратила к дочери морщинистое, как у ведьмы, лицо и, злобно сощурив глаза, произнесла:
– В понедельник привези сюда свою дочку, я хочу ее видеть.
Г-жа Бро с просиявшим лицом воскликнула: «Хорошо, мамаша!», – а г-жа Караван-младшая побледнела и чуть не упала в обморок от испуга.
Тем временем мужчины разговорились, и между ними без всякого повода загорелся политический спор. Бро, отстаивая революционные и коммунистические идеи, волновался, глаза его на волосатом лице горели, и он кричал:
– Собственность, милостивый государь, это кража у трудящегося; земля принадлежит всем; наследование – преступление и позор!..
Но тут он внезапно осекся, смутившись, как человек, который только что сказал глупость; затем добавил более мягким тоном:
– Ну, сейчас не время обсуждать эти вопросы.
Дверь открылась; появился доктор Шене. В первую минуту он растерялся, но оправился и подошел к старухе:
– Ага, мамаша, сегодня нам лучше! Знаете, а ведь я так думал. Вот сейчас подымался по лестнице и говорил себе: «Держу пари, что застану бабушку на ногах».
Тихонько похлопав ее по спине, он добавил:
– Крепка, как Новый мост; она еще всех нас похоронит.
Он присел, взял предложенную ему чашку кофе и не замедлил вмешаться в разговор мужчин, поддерживая г-на Бро, потому что и сам был скомпрометирован участием в Коммуне.
Почувствовав себя утомленной, старуха захотела уйти к себе. Караван бросился к ней. Пристально глядя ему в глаза, она сказала:
– Изволь немедленно снести ко мне наверх комод и часы.
И пока он, заикаясь, бормотал: «Хорошо, мамаша», – она взяла дочь под руку и вышла с нею.
Супруги Караван остались в растерянности, немые, подавленные обрушившимся на них несчастьем, в то время как Бро пил кофе, потирая руки от удовольствия.
И вдруг г-жа Караван, обезумев от гнева, напустилась на него с воплем:
– Вы вор, негодяй, каналья!.. Я плюю вам в лицо, я вам… я вас…
Она не находила слов, задыхалась, а он смеялся, продолжая прихлебывать кофе.
Когда возвратилась его жена, г-жа Караван набросилась на свою золовку, и обе они, одна грузная, с выпяченным животом, другая – истеричная и тощая, не своим голосом изливали друг на друга целые потоки ругательств; руки их так и ходили.
Шене и Бро вмешались в ссору: сапожник, взяв свою жену за плечи, вытолкал ее из дому, покрикивая:
– Ну, проваливай, дурища, уж очень ты разоралась!
И с улицы еще долго слышно было, как они удалялись, продолжая переругиваться.
Г-н Шене откланялся.
Супруги Караван остались одни.
И тут муж рухнул на стул, обливаясь холодным потом, и прошептал:
– Что же я скажу теперь своему начальству?
В полях
Октаву Мирбо.
Две хижины стояли рядом у подножия холма, близ маленького курортного городка. Два крестьянина упорно трудились, обрабатывая плодородную землю, чтобы вырастить всех своих малышей. В каждой семье было по четверо ребят. С утра и до вечера детвора копошилась у дверей хижин. Двоим старшим было по шести лет, а двоим младшим – по году с небольшим: браки, а затем и рождения происходили в том и другом доме почти одновременно.