— Выйдя за Шальвана, вы бы избавились от Шарля, так?
— Конечно.
Он, быстро затягиваясь, снова стал ходить взад-вперед мимо двух окон: от камина к огромному шкафу.
— До сих пор он чувствовал себя властелином. Вы зависели от него, он мог влиять на вашу жизнь, на вашу карьеру. Как только вы становитесь женой Шальвана, он рискует получить мат на двух досках сразу. Опять так?
Она кивнула, соглашаясь.
— Он мог опасаться, что вы воспользуетесь переменой в своем положении, чтобы полностью отстранить его от дел «Ривьера-продюксьон». То есть иссяк бы еще один, куда более мощный, чем ваш, источник дохода. А Вале имел слабость держаться за то, что имел. Тоже так?
— Так.
— А это входило в ваши намерения? Он не зря опасался?
— Он себе это внушил.
— Но вы-то, вы? Зря опасался или нет?
— Зря. Хотите верьте, господин Тьебо, хотите нет, но я никогда не могла забыть, что, если бы не он, мне пришлось бы продолжать укладываться в постель по телефонному звонку!
— Вы пытались его урезонить?
— В последнее время только этим и занималась.
— Реакция?
— Цинизм и угрозы. Послушать его, так мы с ним всегда были во всем заодно: и в лучшем, и в худшем. Одного поля ягоды, оба прежде всего — карьеристы… Он все перепробовал, комиссар. Включая душ Шарко. Действовал и кнутом, и пряником. То угрозы, то соблазны. Он меня, видите ли, любит, просто жить без меня не может. Совершенно зря бросил меня, никогда не мог себе этого простить, и только гордость не позволяла признаться…
— А что? Может, это была правда? Пигмалион, влюбленный в созданную им статую… Разве не бывает?
— Умоляю вас! Вы что — ищете ему оправдания?
— Просто пытаюсь понять.
И снова взгляд Мишель встретился со взглядом Тьебо.
— Вы пытаетесь понять жертву или… — Она не закончила фразу, по-видимому, не решаясь выговорить слово.
— Так что же, Мишель, произошло в тот вечер?
Актриса встала, подошла к ночному столику, взяла сигарету. Но прикурить ей удалось только со второй попытки.
— Вам следовало бы спросить, что произошло за два дня до того вечера…
— Считайте, что я так и сделал.
Мишель медленно подошла к комиссару.
— Он поставил мне условие: либо я ловко устраиваю так, чтобы мы с Андре-Жоржем разошлись, так, чтобы все между нами осталось, как было, либо…
— Либо он ему рассказывает о Лас-Вегасе?
— Гораздо хуже, комиссар! Куда грубее! Если я откажусь, вся итальянская и французская пресса — определенного пошиба, конечно, — начнет наперебой превозносить продюсера Шальвана, который уж настолько не конформист, что женится на бывшей проститутке. Мне было дано сорок восемь часов на размышление. После этой отсрочки он, ни минуты не медля, дает зеленый свет кампании в газетах.
— Когда и где вы должны были дать ему ответ?
— Он назначил мне свидание сразу же после записи передачи. Ждал меня в машине у студии. По дороге в Нейи мы не обменялись ни единым словом. В какой-то момент я даже подумала, что он… Ну, что он отказался от шантажа. Но вдруг он остановился — в ста метрах от дома Андре-Жоржа, выключил мотор и повернулся ко мне. — Она сглотнула слюну. — Спросил: «Ну, что ты решила?» Я говорю: «Шальван просил меня выйти за него замуж через месяц». Он засмеялся: «А ты?» Я ответила, что согласилась. Он опять засмеялся: «Что ж, моя крошка, ты сама этого захотела. Посмотри на него как следует, когда я сейчас при всех сообщу ему, что он берет в жены лас-вегасскую шлюху!»
— Вы выстрелили сразу же?
— Нет, я дала ему возможность… Я умоляла его замолчать. А он сказал, что, так и быть, в память о прошлом он станет посылать мне выгодных клиентов… Вот тут я и выстрелила… Можете, конечно, не верить мне, комиссар, но я сделала это из любви к Андре-Жоржу. Потому что не могла допустить, чтобы его подняли на смех!
— Но у вас было с собой оружие. Суд сочтет это преднамеренным…
Дверь резко распахнулась. Шальван ворвался в комнату и бросился к Мишель.
— Ничего не бойся, дорогая! У тебя будут лучшие во Франции адвокаты!
Он обнял ее и, прижав к себе, стал утешать, баюкая, как ребенка. Видно было, как он взволнован…
Комиссар удалился. Лента заканчивалась в полном соответствии со старой доброй традицией. Вот только беда для Шальвана, что сама она получилась никакой не доброй!
Догадывалась ли Мишель, что он подслушивал за дверью? Может быть, потому и стала говорить о своей к нему любви и о боязни выставить его на смех?