И вот наконец это произошло: однажды в середине декабря, во время особенно отчаянного трюка, Пассауэр заставил исчезнуть сначала свою правую руку, потом левую, потом ноги, пока от него не осталась только голова, парящая перед чёрным бархатным занавесом, которая в свою очередь поинтересовалась, видел ли господин «Эйзенцайт» (то есть «железный век») в своей жизни что-либо подобное. Публика задохнулась от такой явной насмешки. Огни рампы погасли; когда они зажглись снова, на сцене можно было увидеть только ворох чёрной ткани, который стал трепетать и вздыматься, пока в конце концов не принял форму Пассауэра, который спокойно поклонился под гром аплодисментов; но эхо брошенного вызова повисло в воздухе, и его не мог заглушить даже рёв толпы. На следующий вечер битком забитый зал театра с нетерпением ожидал выхода Эйзенхайма. Он словно бы и не собирался отвечать на брошенный вызов и продемонстрировал несколько новых трюков, которые ничем не напоминали номера Пассауэра. Поклонившись публике в последний раз, он небрежно заметил, что час Пассауэра пробил. Публика не забыла судьбу несчастного Бенедетти, и чтобы полностью удовлетворить спрос на следующее представление, пришлось бы всю Вену превратить в один огромный магический театр.
Великолепие последнего выступления Пассауэра было почти устрашающим. На нем присутствовали профессиональные фокусники, которые согласились, что, взятое в отдельности, это представление могло бы затмить величайший из вечеров Эйзенхайма. Для начала Пассауэр подбросил в воздух пригоршню монет, которые сложились в форме птицы; птица пролетела над головами зрителей, звеня крыльями. Держа на ладони серебряный напёрсток, волшебник извлёк из него скатерть, маленький столик красного дерева и серебряный поднос с дымящимся жареным гусем. Когда представление приблизилось к кульминации, фокусник заставил одно за другим исчёзнуть всё, что находилось на сцене: волшебный столик, красивую ассистентку, задник, занавес. Оставшись один в пустоте, он смотрел в зрительный зал со всё возраставшей яростью. Вдруг он разразился демоническим хохотом, сорвал с лица резиновую маску… и оказался Эйзенхаймом. Публика вздохнула как один человек, как огромный жаркий очаг; послышались чьи-то истерические рыдания. Наконец поняв, в чём дело, зрители вскочили с мест и приветствовали великого мастера иллюзии, который всё это время соперничал с самим собой. Господин Уль в своей ложе тоже встал и присоединился к овации. Ему очень понравилось представление.
То ли эта продолжительная мистификация утомила фокусника, то ли сказалось осознание им своего абсолютного одиночества, но так или иначе в том году, в последние дни угасающего века, Эйзенхайм не дал больше ни одного представления. Когда фейерверки в Пратере[3] и стозалповый салют в саду Императорского дворца отмечали приход нового столетия, Эйзенхайм оставался в своей квартире с далёким видом на реку — ту самую, которая протекала и через его родной город. Немного погодя стало понятно, что это не просто пауза, а скорее временный уход со сцены; некоторые говорили даже, что не временный, а окончательный; сам Эйзенхайм ничего не говорил. В конце января он вернулся в Братиславу, чтобы принять участие в делах отца; неделей позже он был в Линце; через месяц купил трёхэтажную виллу в знаменитых зелёных холмах на окраине Вены. Ему исполнился сорок один год — в этом возрасте человек трезво смотрит на жизнь. Он никогда не был женат, хотя молва и приписывала ему романтические связи то с одной, то с другой ассистенткой; он был красив некой суровой красотой, богат и так силён, что, говорили, мог сделать подряд тридцать приседаний на одной ноге. Вскоре после переезда в Винервальд он стал ухаживать за Софи Риттер, двадцатишестилетней дочерью местного землевладельца, который не одобрял занятия Эйзенхайма и был верным сторонником антисемитской христианской социалистической партии Люгера; девушка, по всей видимости, была влюблена в волшебника, но в самый последний момент что-то пошло не так, она внезапно от всего отказалась и через месяц вышла замуж за торговца зерном из Граца. Около года Эйзенхайм вёл отшельническую жизнь деревенского сквайра. По утрам он брал уроки верховой езды, по вечерам упражнялся в стрельбе из пистолета в собственном тире, посадил весенний сад, запустил рыбу в пруды, выводил новые сорта фруктовых деревьев. На лугу за домом под его руководством выстроили длинное низкое сооружение, похожее на сарай, которое прозвали «фабрикой дьявола», потому что в нём Эйзенхайм держал свою коллекцию обманных зеркал, живых портретов и волшебных шкатулок. Стены были уставлены шкафами со скользящими стеклянными дверцами, в которых хранилось огромное количество магических приборов: исчезающие птичьи клетки, неисчерпаемые чаши, дьявольские мишени, колокольчики Шиллера, цветы с пружиной, букеты с секретом и полный набор потайных приспособлений, используемых в «ручных» фокусах: полые шарики, ловушки для монет, эластичные резинки для трюков с исчезающими платками, поддельные сигары, трубки для фокусов с «перекрашиванием» платков, напальчники, миниатюрные спиртовки для «волшебного» зажигания свечей, фальшивые пальцы, чёрные шёлковые «рукава», чтобы прятать в них шарики. В подвале «фабрики» была большая комната, где Эйзенхайм проводил химические опыты и эксперименты с электричеством, и темнушка за занавесом; Эйзенхайм основательно изучал фотографию и новое искусство кинематографа. Часто он засиживался допоздна, и кое-кто утверждал, что видел в тускло освещённых окнах «фабрики» призрачные фигуры.