Кефа медленно побрел в обратную сторону. Он не желал видеть ни бухты, ни храма, ни других городских чудес. Это было неподходящее для него место. Его охватила невыносимая усталость и опустошающая уверенность, что он все делал неправильно — и так долго, что исправить что-либо не было никакой возможности.
Он миновал амбар и пошел дальше, не имея ни малейшего представления, куда идет. Наконец в отдалении он увидел знакомые очертания синагоги и ускорил шаг. В языческом городе это было подобие дома. Там древние ритуалы, которые несут покой, и Бог, которому не нужны статуи.
Но когда он дошел до места, то увидел, что перед входом идет яростная перебранка. До Кефы донеслись слова «порочность», «грязь» и «лицемер», но, не успев выяснить, в чем причина спора, он увидел в толпе знакомое лицо. Это был Марк, который когда-то регулярно посещал их собрания в Иерусалиме, а потом, как он вспомнил, переехал с семьей в Кесарию.
У Кефы не было времени решить, хочет он видеть Марка или нет. Марк бросился к нему:
— Кефа, Кефа! Слава Господу, ты вернулся!
— Послушай, — сказал Кефа — я должен кое-что…
— Слава Господу, слава Господу. Я молился… Кефа, в этом городе творится нечто ужасное.
— Этот человек находится во власти сатаны, — сказал Иаков Благочестивый. — Я всегда это подозревал. Его цель — ниспровержение религии.
— Возможно, — предположил Иоанн Бар-Забдай, — его идея религии отличается от твоей.
Иаков бросил на него гневный взгляд.
— От нашей, — исправился Иоанн Бар-Забдай.
— Принципы религии, — сказал Иаков Благочестивый, — очень просты, а всякий имеющий свои идеи относительно них — отступник.
— Ты жестокий человек, Иаков.
— Как крестьянин, который вырывает сорняки, растущие среди злаков.
— Насколько я помню, — в задумчивости сказал Иоанн, — Иешуа говорил об этом. Он говорил, чтобы и те и другие, сорняки и злаки, росли вместе, пока не придет время собирать урожай.
— Иешуа, — сказал Иаков, — не вырастил и грядки бобов за всю свою жизнь.
Наступила тишина, прерываемая только щелканьем ногтей Иакова, который ловил вшей. В последнее время вшам приходилось трудно: Иаков привык истреблять их в минуты озабоченности, а в последние недели он все чаще бывал озабочен.
Он с раздражением посмотрел на Иоанна:
— Хорошо, что ты предлагаешь? Позволить ему продолжать в том же духе?
— Уже поздно. Люди, которых ты послал в Антиохию, уже разговаривали с новообращенными Савла.
— Люди, которых мы послали в Антиохию. Неужели, Иоанн, ты отказываешься взять на себя хотя бы какую-то долю ответственности? Может быть, ты тоже хотел бы отстраниться, как Кефа.
Иоанн переменил положение, дотянулся до чаши с орехами, стоящей на полу посредине, и задумчиво задвигал челюстью.
— Извини, — наконец сказал он. — Я не собирался взваливать всю ответственность на тебя. Но, боюсь, я не отношусь к этому вопросу так же серьезно, как ты.
— Обрезание — заповедь, данная Аврааму, и с тех пор соблюдалась всеми евреями мужского пола и всеми новообращенными мужского пола. И ты не считаешь это серьезным?
— Конечно, это серьезно, — сказал Иоанн, не поднимая головы. — Но я не могу поверить, что это важнее, чем душа человека.
— Тебя и не просят верить в подобную глупость. Единственное, во что тебя просят верить, — это в то, что обрезание необходимо для спасения.
Иоанн жевал очередную порцию орехов. Он ничего не сказал.
— В это ты точно веришь?
— Я не знаю, — сказал Иоанн.
— Ты не знаешь?
— Иешуа всегда предостерегал нас от того, чтобы придавать слишком большое значение внешнему соблюдению Закона.
— Иешуа… — Лицо Иакова исказилось, и он не закончил начатую фразу.
Иоанн попытался догадаться, что хотел сказать Иаков, и понял, что никогда этого не узнает. Иногда ему казалось, что Иаков все еще ненавидит своего брата. Он отбросил эту мысль, ужаснувшись, что она вообще могла прийти ему в голову.
— Иешуа, — спокойно продолжил Иаков, — был совершенно прав, полагая, что дух Закона важнее, чем буква. Он вряд ли имел в виду, что Закон следует нарушать. — Он пристально посмотрел на Иоанна: — Не так ли?
— Конечно.
— А Савл нарушает Закон, не настаивая на обрезании, когда обращает язычников в нашу веру.
— Конечно, это так, — сказал Иоанн, — но, если бы он настаивал на обрезании, они бы, возможно, не обратились в нашу веру.
— Тогда, если они настолько несерьезны, с ними вообще не стоит иметь дела.
Иаков вынес окончательный вердикт. Иоанн понял, что вопрос закрыт. Он смотрел на Иакова, который в задумчивости теребил свою запутанную бороду, и заметил, что глубокая морщина между бровями брата Иешуа стала еще глубже. Он понял, насколько Иаков одинок.
В порыве молчаливого сочувствия Иоанн пододвинул чашу с орехами ближе к Иакову.
— Спасибо, — сказал Иаков. — Но орехи застревают в дырах в моих зубах. Я постоянно мучусь от зубной боли.
— Меня это не касается, — сказал Кефа.
В течение последних суток он повторял эти слова снова и снова, обращаясь в основном к Марку.
В данный момент он говорил сам с собой, поскольку Марк отказался идти с ним дальше, указав на дом центуриона.
— Я уверен, вы меня поймете, — сказал Марк извиняющимся тоном. — Мне здесь жить.
— А мне вообще не надо было сюда приходить, — сердито сказал Кефа, обращаясь к отсутствующему Марку.
В конце концов, его это действительно не касалось. Офицер был язычником. Да, он благожелательно относился к вере, давал деньги синагоге и получил наставление — но он не был принят в их веру. Он оставался язычником, и если вновь обратился к языческим обрядам, в этом не было ничего особенного.
Однако, по словам Марка, происходящее в доме центуриона выходило за рамки обычных языческих обрядов.
— Ужасающие вещи, — говорил Марк, потупившись. — Я не могу вам сказать. Оргии. Они едят… — Его передернуло, и он не закончил фразы.
Подходя к дому, Кефа раздумывал, что же они такое едят. То, что они обычно ели, было уже более чем отвратительно. Свинину, моллюсков… Ему придется войти в это нечистое место, и его уже мутило от воображаемых картин и запахов. А для чего? Впечатлительный юноша, который решил, что раскрыл заговорщиков, ставивших своей целью развратить мир. Да пусть он развращается. Невинным ничто не угрожало.
Кефа стоял у самых ворот, когда в его памяти всплыло лицо человека, чье имя он забыл. Действительно ли невинным ничто не угрожало? Почему тогда кожевенник из Иоппии так испугался, увидев его?
Он постучал. В доме не было никаких признаков жизни. Он поднял щеколду и вошел во внутренний дворик.
Дом был большим, с элегантным внутренним двориком, украшенным скамьями, кустами и фонтанами. У центуриона были собственные средства помимо армейского жалованья. Хотя было уже темно, свет в доме не горел. Однако, стоя там неподвижно, чувствуя, как волосы у него на голове встают дыбом, Кефа услышал голоса. Голоса доносились из закрытого ставнями окна слева он него. Он двинулся к окну, стараясь бесшумно ступать по каменной дорожке и внимательно изучая ставни. Он заметил, что сквозь щели не проходит ни лучика света, а значит, окна занавешены чем-то изнутри, чтобы нельзя было увидеть, что происходит в доме.
Он прислушался. Голоса прекратились, но было слышно какое-то движение.
Он осознал, насколько его положение нелепо, а потом — насколько оно опасно. Если его схватят, то сразу же бросят в тюрьму без всяких вопросов. Или его могут забить до смерти слуги.