Кефа покрылся смертельной бледностью. Симон удивленно посмотрел на него. Но Кефа ничего не сказал, и он продолжил:
— В чем ошибочен твой путь, и мой тоже? Мы настаивали на единственности. Каждая единичная вещь будет стремиться найти свою тень, свою вторую половину. А если этому помешать, — Симон остановился, понимая, что подошел к самой сути своих парадоксальных рассуждений, — если этому помешать, случится странное и ужасное. Она не просто создаст свою тень. Она станет ею.
Он не знал, слышит ли его Кефа. Тот смотрел на Симона, как смотрели бы на восставшего из гроба.
— Это случилось со мной, — сказал Симон. — Я пытался уничтожить закон — и обнаружил, что уничтожение закона стало законом, автором которого был я сам. Я учил людей, что они боги и не должны никому поклоняться, — и обнаружил, что мне стали поклоняться как богу. Я проповедовал стремление к свободе — и обнаружил человека, который стремился познать все виды свободы до конца и подчинил самого себя и весь город своим ночным кошмарам. Это случится и с тобой: ты окажешься на том самом месте, с которого полжизни бежал. И ты этого не вынесешь, поскольку веришь, что Бог Один.
Казалось, Кефа пришел в себя от шока, вызванного словами Симона. Он немного ссутулился, упрямо выставив вперед нижнюю челюсть.
— Ты ждешь, что я придам значение всему этому бреду?
— Тогда послушай того, чьи слова ты уважаешь больше, — сказал Симон. — «Первый будет последним. Последний будет первым». «Стремись спасти свою жизнь, и ты ее потеряешь». «Я пришел, чтобы дать зрение слепым и лишить зрения зрячих». — Он улыбнулся Кефе. — Парадоксы. Невозможные афоризмы. Может быть, я слушал лучше, чем ты?
— Ты умный человек, — проворчал Кефа. Он налил себе еще вина и грубо подтолкнул кувшин к Симону. — Такой же умный, как дьявол, твой отец.
— У меня другая родословная, уверяю тебя.
— Как дьявол, ты вьешься ужом, извращаешь правду. И как дьявол, ты падешь.
— Без сомнения, — согласился Симон. — Путь наверх и путь вниз — одно и то же.
Кефа не слушал.
— Как дьявол, ты искушаешь. За этим ты и пришел сюда? Ввести меня в искушение? Сказать мне, что все, что я делал, неправильно. Именно это скрывается за твоими умными речами? В них пустота, и ведут они в пучину безумия. Ты хочешь сказать, что бессмысленно даже пытаться что-то сделать.
— Почти правильно, — сказал Симон, — но не совсем. Настоящая пучина еще дальше.
Кефа смотрел в изумлении.
— Настоящая пучина, — сказал Симон, — это когда бессмысленно пытаться что-либо сделать, но необходимо. Наши усилия необходимы, хотя бесполезны и не могут ни к чему привести. Это необходимо именно потому, что ни к чему не приводит. Все наши усилия будут сведены на нет, но и они сведут что-нибудь на нет. Это будет поддерживать равновесие в мире и послужит гарантией, что еще какое-то время ничего не случится. Потому что, если бы мы перестали действовать, мир перестал бы существовать.
— Ты безумец, — сказал Кефа.
— В любом случае у нас нет выбора, — продолжал Симон, — поскольку, если бы мы перестали действовать, мы бы умерли. — Он улыбнулся. — А тогда, в каком-то смысле, мир действительно перестал бы существовать.
Кефа жадно отпил из кубка. Казалось, он немного успокоился.
— Я вижу, ты пришел не для того, чтобы искушать меня, — сказал он. — Такие доводы никого не смогли бы искусить. Это ведет лишь к полному отчаянию.
— Да, — сказал Симон.
— Как можно в это верить?
Симон молчал. Он встал и запахнул свой плащ.
— Уже поздно, — сказал он. — Нам обоим нужен отдых.
— Симон, ты веришь в то, о чем мне говорил?
— Какая разница, верю я или нет? — устало сказал Симон. — Главное, что я это вижу и что в данный момент это противоположно тому, что видишь ты. И как ты взвалил на себя груз своих убеждений и их неосуществимость, так и я должен нести этот груз на себе. Мы ничего не значим, Кефа, ни ты, ни я: нас просто используют.
Он пошел к двери, потом обернулся.
— Ты не должен винить себя в смерти Иешуа, — сказал он. — Никто из вас не имеет к этому никакого отношения. Так же как и ваше дурацкое объяснение, которое вы всем навязываете. Он должен был умереть — это было неизбежно.
Он вышел на темную улицу, унеся с собой в памяти белое, изумленное лицо Кефы.
— Может быть, он забыл про нас? — с надеждой спросил Марк.
Они ждали в приемной с двенадцати часов дня. Теперь солнце отбрасывало длинные тени на террасу снаружи. Пока они ждали, вошло и вышло не менее пятидесяти просителей, лизоблюдов и отчаявшихся чиновников — некоторые были допущены к императору, другие получили отказ в аудиенции, остальные ушли восвояси по доброй воле. Кроме Симона, Кефы и Марка остались землевладелец с какой-то туманной жалобой по поводу своих земель, торговец, надеющийся получить монополию, и толстяк, рассказывавший всем о своем генеалогическом древе.
— Нет, — сказал Симон, — он не забыл.
Кефа сидел молча. Он был погружен в свои мысли, возможно молился. А может быть, решил, что ему просто нечего сказать. В этом случае, подумал Симон, он проявил необычную для него прозорливость, так как действительно сказать было нечего.
— Я голоден, — пожаловался Марк.
— Ирония жизни, — заметил Симон, — находиться в компании двух магов, ни один из которых не способен сотворить что-нибудь съестное.
— Я не маг, — сказал Кефа.
— Советую не говорить это императору.
— Я собираюсь как можно меньше разговаривать с императором.
— Я надеюсь, ты не заставишь меня говорить что-нибудь, что ему может не понравиться, — с беспокойством спросил Марк.
— Если это случится, сделай вид, что тебя душит кашель, — благородно предложил Симон, — а я придумаю, что сказать.
Кефа открыл рот, и Симон ожидал, что последует поток справедливых упреков.
— Что, — спросил Кефа, — «Савл» значит по-гречески?
— Что? — переспросил Симон.
В дверь приемной вошел раб.
— Что «Савл» значит по-гречески?
— Это значит, — сказал Симон — тот, кто…
— Симон Иудей! — выкрикнул раб.
Симон и Кефа одновременно вышли вперед.
— …Хромает, — закончил Симон. Кефа растерялся. Раб удивленно посмотрел на них. Затем указал на Марка:
— Кто это?
— Мой переводчик, — сказал Кефа.
— Что он сказал? — спросил раб.
— Его переводчик, — перевел Симой.
— Это противоречит правилам, — сказал раб. — Пожалуйста, следуйте за мной. Император примет вас в своих личных апартаментах.
Они прошли всю приемную, миновали соседнюю комнату и начали подниматься по широкой лестнице. Шесть стоявших вдоль лестницы охранников пошли за ними следом.
Это была комната, в которой Симон был раньше: вытянутая и просторная, с большим окном, выходящим на балкон, с которого была видна половина города.
Император откинулся на ложе, чем-то поигрывая.
— А, пришли, — сказал он, когда они приблизились, чтобы поприветствовать его.
Охранники с лязганьем заняли свои места вдоль стен.
— Что ты думаешь о моих стихах? — спросил он Симона.
На нем была пурпурная тога и длинные золотые серьги. И он пытался ощипать живую ласточку.
— Я думаю, когда цезарь освоит гекзаметр, он будет писать вполне приличную эпическую поэзию, — сказал Симон.
Бледные глаза пристально посмотрели на него. Император произвел какой-то звук, похожий на чихание кошки. Он смеялся.
— Очень хорошо, — сказал он. — Мне понравилось. Кто этот человек с тобой? У него что, больше нечего надеть?
— Это религиозный учитель, цезарь, он не придает значения одежде. Поэтому он может одеваться только определенным образом.
Нерон снова издал звук, похожий на кошачий чих.
— А чему он учит?
— С вашего позволения, цезарь, я попрошу его самого сказать об этом.
Кефа через запинающегося Марка сумел сказать три предложения, когда император перебил его:
— Я не понимаю, о чем он говорит. Это скучно. Покажите мне чудеса магии.
— Как пожелает цезарь.
— Что происходит? — шепотом спросил Кефа.