Даже если мы предположим, что, как в «наивном» анализе, приведенном выше, проблема ядерного оружия исчезла в результате некоей неожиданной трансформации, это не значит, что подобное могло произойти без множества мелких событий. Точка зрения Нильса Бора заключалась не в том, что нам нужно сидеть, сложив ручки на коленках. Смысл ее состоял в том, что разговоры между нациями, которые их вынудило вести ядерное оружие, сами по себе вымостят дорогу к открытому миру.
Исчезновение проблемы ядерного оружия не делает ненужным ни один из памфлетов, массовых митингов, обсуждений на работе и диалогов между активистами, выступающими за мир, и военными лидерами. Наоборот, неожиданное изменение стало как раз результатом того, что целая армия родителей обсуждала эту проблему в детских садах, политики меняли свое мнение, сторонники ядерного оружия вступали в диалог, ужасы ядерной войны изображались в произведениях искусства и ученые вычисляли невозможность излечения жертв ядерной войны.
Неожиданная политика заключается не в том, чтобы оставить проблему в покое: она состоит в том, что каждый должен действовать в соответствии со своими убеждениями, даже если это может показаться совершенно бесполезным. Неожиданная политика состоит из того, что каждый будет делать что-то, что, как он убежден, будет хорошо и для него, и для всех людей, которых он знает, даже если это и кажется наивным. Неожиданная политика — это признание наивности, а не признание пассивности.
Неожиданная политика состоит в том, чтобы делать то, что кажется правильным, прямо на месте — и умения измениться, если потребуется. Это принятие того, что самая важная вещь, которую мы можем сделать — это что-то делать: действовать и меняться к лучшему настолько, насколько это возможно.
Это и признание того факта, что так как люди знают друг о друге гораздо больше, чем знает их сознание, и потому что люди делают друг для друга гораздо больше, чем знает их сознание, недостаточно просто прийти к соглашении по какому-то пункту и потом передать его через низкую пропускную способность языка. Человеку нужно просто делать что-то, что он считает правильным до самых глубин своего организма. Так как результат будет гораздо больше, чем мы сами это осознаем.
Сознание не должно направлять наши действия в том смысле, что мы обязаны делать только то, что ощущаем сознательно и что по размышлению кажется нам самым подходящим. Мы должны делать то, что подсказывают нам наши самые глубокие чувства. Мы должны всерьез принимать свою жизнь — а следовательно, и жизнь другого. У нас должно быть мужество признать, что жизнь — это гораздо больше, чем нам известно.
Как это сделал Нильс Бор, мы должны иметь мужество говорить наивные вещи, делать наивные вещи настойчиво и мирным путем в течение десятилетий, просто потому, что мы верим — мы правы, и чувствуем — это правильно, и осознаем, что это правильно.
А после этого мы можем верить, что сделали все от нас зависящее. В конце концов мы не можем сделать больше этого.
Трогательную наивность подобной точки зрения можно защитить только одним способом, через вопрос: как еще мы можем объяснить, что исчезла проблема ядерного оружия, что весь мир в конце 80-х узнал о проблемах окружающей среды, что население богатых стран постепенно осознает необходимость солидарности с населением бедных?
Как еще объяснить, что мы все еще здесь?
Американский историк Моррис Берман поднимает проблему инстинктивного стремления человека к коллективному самоубийству. В своей книге «Возвращение чувств», опубликованной в 1989 году, Берман объясняет этот инстинкт как социальную версию индивидуального панического страха непохожести. В индустриализованных культурах каждый проходит травматическую сепарацию между тем, чем он является, и тем, чем не является (я/другие), между тем, что человек сознательно воспринимает как он сам, и тем, что воспринимается им как от него отличное. «я»-сознание, которое возникает в первый год жизни, вызывает радикальную????? из которой появляется неизбежный вопрос: как относиться к непохожести — ужасному, скользкому и паукообразному, неконтролируемому, вещественному, дикому и примитивному?
Берман трактует значительную часть современной истории как попытку цивилизации решить проблему непохожести через зоопарки, пестициды, порнографию, алкоголь и религии — через все, что позволяет контролировать дикое. Фундаментальная сепарация между собой и миром создает ужас, беспокойство и одиночество. Культура накладывает табу на кровь, семя, слюну, пот и другие жидкости тела, так как они вызывают эту фундаментальную проблему: разница между моим окружением и мною. Для современного человека тело является неприятным, устрашающим напоминанием того, что мы и сами такие же, как и мир, что в конце концов мы естественны и грязны внутри.
«Ядерный холокост — это на самом деле научная версия утопии, в которой мир в конечном итоге уничтожает все беспорядочное, органическое и непредсказуемое и «очищается». Самоубийство — на политическом, экологическом или персональном уровне — это крайнее (и наиболее эффективное) решение проблемы Непохожести», — пишет Берман.
Примеры включают в себя не только ядерную войну, но и истребление евреев, гомосексуалистов и других меньшинств нацистами, то, как современные домохозяева истребляют пауков и содержат диких животных в качестве домашних. Берман продолжает: «Мы должны это решить, уничтожить любые следы дикой, дезорганизованной Непохожести полностью, чтобы мы Сами могли править в чистом, мертвом и полностью предсказуемом мире».
Слова Морриса Бермана выглядят довольно устаревшими, даже несмотря на то, что написаны они всего десяток лет назад. Довольно странно, что панический страх и ощущение неизбежного рока исчезли. Так как ядерная война, согласно Берману, является попыткой решить фундаментальную неспособность сознания иметь дело как с внутренним, так и с внешним миром, мы можем спросить, что может означать исчезновение ядерной войны и начало экологического кризиса, с которым сегодня сталкиваются люди. Значит ли это, что наши отношения с самими с собой на самом деле фундаментально изменились? Что в балансе человека между сознательным и бессознательным в последние годы произошел фундаментальный сдвиг?
Мои мысли вновь вернулись к горячим ключам гор Джемец, когда сибирский рыбка отказался плыть в туман озера Байкал. Мы изменили курс и остановились на ночь на крошечном пляже могучего озера Центральной Сибири, которое имеет размер океана и содержит 23 % всей пресной воды на планете. Местные биологи и защитники окружающей среды пригласили с Запада театральных деятелей, музыкантов и исследователей на экологический и культурный фестиваль, чтобы привлечь внимание к проблемам загрязнения Байкала. Район возле города Улан-Удэ, где мы остановились, еще за год до открытия фестиваля, в 1990 году, был закрытой территорией не только для иностранцев, но и для людей из других уголков СССР. Район удивительной красоты, источник духовных сил местных тибетских буддистов таил в себе ядерные ракетные шахты.
Открытие советского общества означало, что мы теперь могли приехать на это уникальное озеро, которое и географически, и биологически содержит уникальные образцы жизни на планете. Мы собирались отправиться осмотреть остров, на котором обитает большая колония уникальных байкальских тюленей, но из-за тумана нам пришлось искать убежище на ночь. Это дало нам время искупаться в местных горячих ключах.
В темной сибирской летней ночи мы могли слышать, как местные жители поют свои печальные песни о Байкале — прекрасные задумчивые жалобы. Удивительная пустынная местность вокруг Байкала всегда использовалась для строительства тюрем, где содержались враги царя, Сталина, и других властей имущих. Почти все песни о Байкале рассказывают о заключенных, которые пытались бежать через могучее озеро и вернуться обратно в общество из тех мест, где они были заперты посреди всей этой красоты.
Мысль о том, что эта прекрасная природная красота и ее гордые бережливые рыбаки могут быть врагами другой супердержавы, внезапно показалась настолько безумной, что единственным возможным объяснением враждебности, которая уже начинала таять, виделись обычное невежество и паранойя, источником которых являлась закрытость. Эти люди могут быть другими, а их жизнь — беднее, чем жизнь там, откуда мы приехали. Но мысль о том, чтобы разбомбить это озеро и его рыбаков, ввергнув их обратно в ледовый период, казалась немыслимой и непостижимой.