Историческому христианству не удалось сохранить тринитарную идею в качестве своего центра. Хотя церковь вела многовековую борьбу с ересями, так или иначе эту идею оспаривавшими, исторически сложившаяся вероисповедная практика приобрела характер культа, фактически ей противоположного. «Массы, – верно заметил Ж. Бодрийар, – приняли во внимание только его (Христа. – Г. К.) образ, но никак не Идею. Они никогда не были затронуты ни Идеей Божественного, которая осталась предметом заботы клириков, ни проблемами греха и личного спасения. То, что их привлекло, это феерия мучеников и святых, феерии страшного суда и пляски смерти, это чудеса, это церковные театрализованные представления и церемониал, это имманентность ритуального вопреки трансцендентности Идеи. Они были язычниками – они, верные себе, ими и остались, …довольствуясь иконами, суевериями и дьяволом»[137]. И добавим, не имея ясного понятия о своем Божественном достоинстве.
Бог воспринимался лишь как трансцендентный (иномирный) повелитель, способный вознаграждать человека и карать его – т. е. как внешняя по отношению к человеку всемогущая сила, по существу идол, у которого испрашивали защиту или вознаграждение. Абсолютное оказывалось непосредственно вовлеченным в мирские дела, в качестве, так сказать, главной начальственной инстанции. Воля Бога истолковывалась как явленная церковной иерархией, последняя же выступала не столько как община братьев во Христе, сколько как властная организация.
Вера сводилась к уставному благочестию, «обрядоверию» и суевериям. Мифологический язык христианства и, в частности, Евангелия, предназначенный всему человечеству на все времена, стал восприниматься как историческое описание реальных событий, что противоречило знаниям, добытым наукой. Неслучайно Толстой объяснял своё восстание против официального православия тем, что «проповедуется и усиленно внедряется одно идолопоклонство: поднятие икон, водосвятия, ношение по домам чудотворных икон, прославление мощей, ношение крестов и т. п.; всякая же попытка понимания христианства в его настоящем смысле усиленно преследуется»[138].
Именно поэтому Вл. Соловьёв находил, что «христианство, хотя и безусловно-истинное само по себе, имело до сих пор вследствие исторических условий лишь весьма одностороннее и недостаточное выражение. За исключением только избранных умов, для большинства христианство было лишь делом простой полусознательной веры и неопределённого чувства, но ничего не говорило разуму, не входило в разум. Вследствие этого оно должно быть заключено в несоответствующую ему, неразумную форму и загромождено всяким бессмысленным хламом»[139]. Мыслитель называл церковное миросозерцание «средневековым» и говорил об «историческом компромиссе между христианством и язычеством», который во многом превратился в «чудовищное учение о том, что единственный путь спасения есть вера в догматы, что без этого спастись невозможно»[140]. Соловьёв находил, что христианство «разрушено в любой форме», что «современное состояние самой религии вызывает отрицание, потому что религия в действительности является не тем, чем она должна быть»[141]. Он именовал такую веру ложным христианством или полухристианством.
Таким образом, историческое христианство во многом оказалось духовным явлением того же порядка, что и более древние иудаизм и буддизм, равно как и появившийся позже него ислам. Все они так или иначе подразумевали извечный разрыв между человеком и далеким от него всемогущим трансцендентным божеством. С ним можно было заключить договор (завет), как в иудаизме, можно было представлять его в виде телесного существа, как в буддизме, можно было подчинять всю жизнь его культу и создать для этого мощную иерархическую властную структуру. Такой по существу доевангельский Бог мыслился по образу человека, и действовал он как чудотворец. Это был Бог чудес. Вымаливая у Бога различные блага, человек перекладывал на него всю ответственность за преодоление зла, а свою роль в лучшем случае сводил к внешнему благочестию.
137
138
140