Нужно подчеркнуть, что было бы неверным противопоставлять это целостное мировосприятие исторической церковности. Исторические формы религии необходимы так же, как строящемуся зданию необходимы леса: когда-нибудь здание будет полностью воздвигнуто и надобность в лесах отпадет. Но строительство может длиться неопределённо долго, и потому всё это время леса будут играть собственную – необходимую, но вспомогательную роль[168]. В этом смысле религиозное воспитание и конфессиональная принадлежность суть немаловажная опора для внутреннего побуждения к волевому усилию. Если человек воспитывался в религиозной среде (или даже если он уверовал в зрелом возрасте) и воцерковленность для него представляет собой естественное состояние, ему будет проще утвердиться в своей обновлённой вере.
Возможно, вероисповедальные различия между основными направлениями христианства во многом потеряют своё значение при переходе от форм, ориентированных на внешнее, к формам, ориентированным на глубины самого человека. То, что разделяло христиан и во имя чего бушевали страсти, может оказаться не очень существенными историческими реалиями.
Итак, тринитарность свидетельствует, что быть христианином в пределе тождественно тому, чтобы находиться в состоянии Сознания, бытийствовать. В этом смысле можно согласиться с Д. Бонхёффером, говорившим, что «быть христианином не означает быть религиозным в определённом смысле… а означает быть человеком»[169].
Если вспомнить, что просвещение в том смысле, который вкладывал в это понятие Кант, состоит в достижении человечеством совершеннолетия, истинно человеческой зрелости, становится ясно: основная роль в этом должна, конечно, принадлежать именно тому целостному (назовём его вслед за М. Михайловым, планетарным?) мировосприятию, о котором шла речь выше. Тогда оказались бы пророческими приведенные в эпиграфе к данному разделу слова о. Меня.
Возвращение тринитарности его истинного места – это действительно революция в христианстве. Именно эта революция могла бы дать человеку возможность исполниться, пребыть (или спастись), т. е. создавать реальность Сознания-Бытия. Это и стало бы разрешением проблемы, которую представляет собой христианство.
«При нынешней глобализации мира должна возникнуть идея, в которую могли бы уверовать все люди, то есть новое сознание, укоренённое в религиозном вдохновении и питаемом им чувстве ответственности за судьбу всего человечества и каждого отдельного человека. Человечеству нужен… луч света, который осветил бы те правильные, но сугубо рациональные постулаты, условно говоря, “свободы, равенства, братства”, прав человека, осуществить которые можно лишь достигнув духовного просветления. Когда такая новая религиозная идея овладеет достаточным количеством людей во всем мире, появится и надежда». Это – религия «личности и свободы. И в её основе будет лежать способность человека следовать собственному внутреннему голосу, что требует неимоверных духовных усилий… язык нового религиозного сознания, …почти не имеет отношения к языку церковному»[170].
Напомним в связи с этим, что, согласно Вл. Соловьёву, великое предназначение христианства – утвердить на Земле Вселенскую церковь и устроить жизнь человечества согласно заповедям Христа. Это и есть ядро известной соловьёвской идеи о «всемирной теократии». При этом речь никоим образом не идет о политической или какой-либо иной «здешней» власти церкви. Напротив, католическую церковь философ критиковал как раз за её чрезмерное непосредственное участие в жизни и делах этого мира. Главная мысль Соловьёва состоит в том, что христианство в лице Вселенской церкви должно быть подлинным духовным руководителем, нравственным авторитетом человечества – и только в этом смысле властью. «Мирская политика должна быть подчинена церковной, но никак не чрез уподобление Церкви государству, а напротив, чрез постепенное уподобление государства Церкви. …Церковь должна привлекать, притягивать к себе все мирские силы, а не втягиваться, не вовлекаться в их слепую и безнравственную борьбу»[171].
Именно в связи с этим своим убеждением Соловьёв критиковал и православие – за отчуждённость от злободневных забот мира, за ограничение своих задач достижением уставного благочестия[172]. Впрочем, он критиковал и католичество: «Одностороннее благочестие Востока и односторонняя практичность Запада оказались одинаково неблагоприятны для развития человеколюбия и милосердия в обществе. На Востоке были слишком заняты догматикой и обрядностью, а на Западе церковным правом и политикой»[173].
168
Христос учил, что «придут времена, когда Богу будут поклоняться в духе и истине, а не на горе и не в храме. Это не значит, что храм не нужен. Это значит другое: храм – лишь опора, важная, многозначная, символичная, но опора» (
169
172
Вот авторитетное мнение: «Духовная трагедия русской Церкви… в неизжитости в церковном сознании и в церковной жизни косной инерции староверия и обрядоверия, в утробном ферапонтовском сопротивлении всему живому и подлинному, в реакционном испуге перед всякой мыслью и творчеством и в гонении на них» (
173
Соловьёв