«И если моя рука оскорбит тебя, отруби ее». Найджел смотрел, как его пальцы скользят по бумаге. Движения отточенного пера так не вязались с тем, что открывали ему эти документы. Чернильные пятна не сходили с его рук. Он мрачновато рассмеялся. Будни его существования казались ему оскорбительными.
Прошло три дня с тех пор, как он допрашивал Фрэнсис в музыкальной гостиной. Все это время он избегал ее и презирал себя.
Но он не мог позволить себе поблажки и поэтому сосредоточился на работе.
Доннингтон использовал не особенно сложный код, и сведения, которые он передавал, были не очень важными. Несколько записок о вооружении и запасах продовольствия – этого было вполне достаточно, чтобы английская армия потеряла какое-то количество людей. Попадались и доклады о планах союзников, относящиеся ко времени взятия Парижа прошлым летом. Ничего такого, что могло бы повлиять на ход войны или сорвать заключенное перемирие. Тогда почему Доннингтона сочли такой важной персоной, что решили убить?
Совершенно очевидно также, что Фрэнсис ничего не знает. Отчего же ему не давало покоя чувство тревоги, когда он думал о ней? Инстинкты, которые в прошлом помогли ему выжить, теперь взывали к бдительности. Было ли это просто наслоением глубоко запрятанных страхов или эта девушка действительно станет следующей мишенью неизвестного врага? Найджел этого не знал, но, если существует хоть малейшая опасность, он должен удержать ее здесь, чего бы это ему ни стоило.
«Воля ваша», – сказала она. Он заставил ее приехать сюда и принудил отвечать на его вопросы. Она не могла знать, с каким отвращением он это делал. Но она задала вопрос, и он расскажет ей то, что она хочет знать. Не сделать этого – значит признаться в своей трусости. Фрэнсис видела его лишенным рассудка и молящим о помощи. Стоит ли беспокоиться еще об одном унижении? У него не было причин не говорить ей о Катрин. И здесь, в своем кабинете, он верил, что сможет без всякого вреда для себя сделать это. Тем не менее мисс Фрэнсис Вудард сама обладала огромной властью, перед которой он чувствовал себя полностью беззащитным.
Он взглянул на часы и позвонил в колокольчик.
В дверях появился лакей с бесстрастным лицом.
– Милорд?
– Где мисс Вудард? Я пригласил ее прийти ко мне по меньшей мере час назад. Мэри отнесла записку. Разве она не послала ответ?
Он потратил довольно много времени, сочиняя записку. Тщательно выверенные слова извинения и приглашение – ни в коем случае не приказ! – прийти к нему в кабинет.
Лакей смущенно покашлял, прикрывая рот рукой.
– Насколько мне известно, горничные не могут найти мисс Вудард, милорд.
Найджел вскочил на ноги, и чернила расплескались на аккуратные строчки.
– Что, черт побери, это означает? Как это не могут найти?
– Похоже, мисс Вудард нет в доме, милорд. Мы искали везде, но…
Лакей не договорил, потому что Найджел поспешно вышел из комнаты. Он обратился к горничной Мэри. Глаза девушки наполнились слезами.
– Не знаю, милорд, честное слово! Меньше часа тому назад мисс Вудард была в комнате для занятий музыкой, но потом исчезла без следа! – Мэри закрыла лицо передником и запричитала: – О милорд! Должно быть, леди незаметно вышла из дома.
Найджел протянул горничной свой платок.
– Не плачь. Это не твоя вина. Она не могла уйти из дома незамеченной.
Дом Риво одиноко стоял на собственной земле маркиза в районе Пиккадилли и не походил ни на одну из недавних построек в соседних фешенебельных кварталах. Архитектура здания была выдержана в строгом георгианском стиле, без всяких готических или причудливых деталей, где можно было бы заблудиться. Риво нанял охрану, достаточную, чтобы сдержать целую французскую армию, а не только одну женщину. Тем не менее такое большое хозяйство требовало регулярного пополнения запасов продуктов, да и горничных нельзя было навечно запереть внутри. Поэтому кто-то постоянно входил или выходил из дома. Но для этого каждая горничная должна была получить персональное разрешение. Ни одному торговцу не разрешалось въезжать в ворота. Нет, Фрэнсис не могла убежать.
И все же Найджел проверил все кухни и наружные двери. Даже угольный погреб охранялся одним из кулачных бойцов Джорджа, который в ответ на вопрос с удивлением взглянул на него и сплюнул через плечо. Никто не мог проскользнуть незамеченным, даже крыса. Он был уверен в этом. Найджел подверг каждого из охранников точно такому же пристрастному допросу. Независимо от того, как они воспринимали это – с пониманием или возмущением, – результат был одинаков. Каждый клятвенно заверял, что леди не покидала дом и что ни один посторонний не проник бы внутрь.
Каким же образом, черт возьми, она могла исчезнуть?
Найджел отправил на поиски всю имевшуюся в доме прислугу, распорядившись тщательно осмотреть весь дом, от подвала до чердака.
Когда слуги рассыпались по комнатам, он прошел в музыкальную гостиную. Она выглядела холодной и заброшенной. Его скрипка молчаливо лежала на столе. Найджел рассеянно положил ее в футляр, где она должна была храниться все последние четыре года. Фрэнсис не могла незамеченной покинуть дом. Вряд ли она пряталась в стенном шкафу или под кроватью. Никто не мог проскользнуть в дом мимо парней Джорджа. Значит, она должна быть где-то здесь. Так подсказывала логика.
Тем не менее перед глазами Найджела всплывала другая картина: Фрэнсис в руках злодея, человека без лица, зажимающего ей рот. Она молча боролась с похитителем. Ее чадра была разорвана, волосы рассыпались золотистой паутиной, а человек без лица тащил ее из комнаты. В глазах ее была паника, как в тот момент, когда Лэнс сообщил о смерти Доннингтона. Найджел почувствовал, что от этих мыслей его охватывает что-то похожее на безумие.
Видение исчезло, и в голове его мелькнула догадка. Ничего иного быть не могло. Когда все другие объяснения были исчерпаны, оставалось только одно, каким бы невероятным оно ни казалось. Криво улыбнувшись, он вышел из комнаты и бегом поднялся по лестнице для прислуги.
На самом верху, на чердачном этаже дома, располагались два ряда комнат. Некоторые из них использовались в качестве спален для прислуги, другие были заняты под кладовки. Лучшие комнаты с окнами были отданы горничным. Кладовки были заперты, ключи от них находились только у него и экономки. В конце коридора виднелась белая деревянная дверь с массивными засовами. Краска на ней местами облупилась. Шагая вдоль грязного коридора, Найджел с легким удивлением отметил, что со времени его детства здесь ничего не изменилось. Когда все закончится и в дом можно будет впускать рабочих, он распорядится отремонтировать коридор и спальни горничных.
Как он и предполагал, засовы на белой двери были отодвинуты. Кто-то недавно проходил тут. Найджел потянул за ручку, и дверь беззвучно открылась. Чья-то заботливая рука смазала петли. Наверное, старательный слуга? Другое объяснение казалось просто невероятным. За дверью находилась крутая лестница, ведущая наверх. Найджел быстро поднялся по ней, толчком распахнул еще одну дверь и выбрался на крышу, инстинктивно стараясь двигаться тихо и незаметно.
В самом центре крыши вздымались вверх четыре огромные дымовые трубы. Между ними была небольшая ровная площадка, устланная свинцовыми листами. Лестницей и дверью, предназначавшимися для проверки и чистки труб, почти никогда не пользовались. Но сегодня кто-то прошел тут.
Затаив дыхание, Найджел прижался к ближайшей трубе, но предосторожности оказались излишними. Она не видела его. На краю площадки, скрестив ноги и подняв лицо к солнцу, сидела Фрэнсис. Создавалось впечатление, что она спит: дыхание девушки было ровным, глаза закрыты. Но спина ее оставалась прямой, руки со сцепленными пальцами лежали на коленях. Это не могло быть сном.
Солнце клонилось к западу, золотя лучами край ее чадры. Воздух подернулся дымкой тумана и дыма сотен каминных труб, поднимавшегося над домами. Над крышей плыли звуки города: отдаленный грохот экипажей, цоканье лошадиных копыт, стук подбитых железом деревянных башмаков по мостовой, пронзительные крики – но все это казалось приглушенным и далеким, как во сне. Распускающиеся листья покрыли верхушки вязов ажурными кружевами. К середине лета они станут густыми, похожими на безбрежную зелень океана. На Найджела повеяло ветерком детства, давно прошедших дней свежести и свободы. Но теперь вместо мальчика, обуреваемого ненасытным любопытством ко всем проявлениям жизни, здесь стоял мужчина, к которому уже никогда не вернется невинность.