К одиннадцати пришел Женя и забрал Кабана на процедуры. После ночного кризиса дышалось свободнее, и дорога через дворик далась ему чуть легче. В палате, куда его завел интерн, лежали новые раненые сепаратисты, но разговоров он старался избегать. «Скажешь, что местный, лежишь на дневном стационаре, если будут спрашивать. Сепары все равно не амвросиевские», — посоветовала Викуся.
А вот после капельницы его накрыло — захотелось поспать, полежать в удобной койке, на чистой постели. Никуда не хотелось уходить, Кабан ощутил приятную слабость, безволие, равнодушие к своей судьбе, но, подгоняемый интерном, он нашел в себе силы оторвать голову от подушки и заполз в морг буквально на четвереньках, кряхтя от боли в брюхе, обполз гору трупов и, презрев опасность, рухнул на ближайшую полку. Пахло на полке не так тошнотворно, как под трупами, по крайней мере, и можно прилечь удобнее, и не висит над мордой рука с отбитым синим ногтем. Очнулся Кабан от того, что на него кто-то смотрит. «Почему я не внизу? — острой болью в живот пронзила мысль, и холодный пот выступил на лбу. — Я пропал!»
— Серый, зря ты здесь лежишь. — Не открывая глаз, он узнал Нюсю раньше по запаху духов, чем по голосу. — А если бы не я пришла, а сепары? Они, кстати, снова тебя искали. Пока их командир с Алексеем Ивановичем беседовал, трое других все палаты прошманали. Ты вечером и ночью можешь на полочке спать, вот там, в том конце вагона, а утром и днем лучше тут, внизу. Понял?
— Сумка...— прохрипел сдавленно Кабан.
— Сумку твою с формой я Жене домой отдала. Оставили тебе только туалетные принадлежности — я подкупила немного на первые дни, и футболки свежие в пакете. В тумбочке лежат. Поднимайся, на процедуры пора.
— А что, уже утро?
— Одиннадцатый час.
— Ого, вот это я поспал. А число?
— 28 августа.
По утрам Кабан себя чувствовал значительно бодрее, чем днем или вечером. «Если бежать, то только утром, часиков в шесть-семь, пока еще есть силы, чтобы до обеда успеть». Но как бежать, каким образом? И куда бежать? Где линия фронта, хотя бы условная? Ни Викуся, ни Нюся этого не знали, да и пробираться раненому через территорию, занятую сепаратистами, — безумие, добровольная сдача в плен. Ближайшая безопасная территория — Россия, до границы — двадцать километров, но он еще в отряде наслушался этих историй об украинских военных, попавших в Российскую Федерацию, которых арестовывали и/или сажали в тюрьмы, или передавали обратно сепаратистам, так что нет, тоже не вариант.
На рассвете, перед тем, как залезть на свое место, присев рядышком на полку, Кабан минуты две рассматривал тех, кто укрывал его от смерти. В куче, так искусно созданной Нюсей, лежало семеро трупов в военной форме — камуфляжные штаны, майки, берцы, и трое гражданских — двое мужчин и одна женщина, очень пожилые люди, видно, время их уже пришло и умерли они своей смертью. На сепаратистах Кабан визуально не обнаружил никаких признаков огнестрельных или осколочных ран, но тела уже распухли, поэтому, возможно, отверстия просто стали не видны. Во всяком случае, умерли они точно не от эпидемии. Этим пяти покойникам было на вид лет по пятьдесят, не меньше. Кабану они все показались на одно лицо, как братья. Среднего роста, худощавые; с характерным предсмертным оскалом, черными зубами и глубокими ямами в деснах вместо зубов, металлическими фиксами, спутанными темными с проседью волосами (один, правда, практически лысый). Татуировки на предплечьях, руках, пальцах: купола церквей, якоря, точки, словом, известный набор. Шестой покойник — ненамного старше Кабана, лет под сорок, такой же крепкий крупный парень с черными волосами, развитой грудной клеткой, мускулистыми руками и мозолистыми кулаками. Он лежал, закинув голову, со спокойным выражением лица, словно спал, чуть приоткрыв веки, отчего создавалось жуткое впечатление, что он подсматривает, и Кабан нашел в себе силы подойти и перевернуть парня лицом вниз. Седьмым оказался совсем мальчишка, лет тринадцати-четырнадцати, не больше, и Кабан вначале даже не поверил, что подросток — боевик, пока не рассмотрел на предплечье синяк от приклада и натертости от ремня. «Как же так, — Кабан неожиданно ощутил прилив незнакомой жалости, — как же так? Ты же совсем пацан! Зачем тебе это надо было?!» То ли Кабан был под впечатлением, то ли это так подействовали лекарства, но ночью ему приснилось, что пятеро худощавых режутся за столом в первом купе в секу, накинув, как плащи, на плечи свои покрывала, и зовут его с собой: