— Талгат, где ты? — раздается вдруг голос Яковенко. Он подобен орудийному залпу.
Немец пригибается, бросается в сторону. Из землянки на шум выскакивает еще одна фигура. Стреляю по ней и кидаюсь к товарищу. Вдвоем бросаемся к кустам. Ветки больно хлещут по лицу, царапают руки, рвут гимнастерку. Отбежали метров пятьсот. Погони нет.
— Брось меня, — говорит стрелок. — Зачем двоим пропадать? Иди сам, я как-нибудь.
— С ума спятил? — зло отвечаю ему. — А ну, вставай, пошли!
— Не пойду, пусти! — вырывает он руку.
— Приказываю молчать! И опять идем вдвоем.
К утру мы оказались в небольшом лесу. Яковенко прозрел. Собрали сухие листья, траву, легли. А фронт совсем близко. Он слышен. Может быть, это кажется? Нет.
Дождались ночи. Снял я ремень, один конец держу сам, другой — Яковенко. Так удобнее. Стали выходить из леса, вижу — небольшой домик.
— Тикать надо, — шепчет стрелок. — А ну, как там немцы?!
— Черт с ними. Что их там — рота? Если есть человека три-четыре перестреляю. Дай сюда твой пистолет.
Яковенко остался в кустах, а я пополз к дому. Добрался до окна. Ни звука. Тихонько постучал. Тихо. Стучу сильнее. Никто не отвечает. И вдруг слышу шорох в небольшом сарайчике. Осторожно подхожу. Кто-то возится, кряхтит.
— Кто тут есть?
— А ты кто? — слышится старушечий голос.
— Свой, бабуся. Открой.
Дверь сарайчика приоткрылась, в узкую щель высунулась голова в платке.
— Что за люди?
— Бабушка, летчики мы. Двое нас. Немцы есть?
— Нет. Днем были, ушли.
— Бабушка, хоть корочку хлеба не найдете? Голодные.
— Нет хлеба, родненький, нет. Картошки найду. Где твой второй-то?
Через несколько минут мы с Яковенко сидели на сене и жадно ели. Готов поклясться, что никогда в жизни не приходилось мне есть более вкусного блюда, чем вареная картошка. Старушка молча сидела рядом и беззвучно плакала.
Мы расцеловали ее и тронулись дальше.
— Правей держитесь, правей, — напутствовала она нас. — Там лес. А то остались бы? Я в подполе схороню. Наши придут — живые будете.
— Спасибо, мамо, — мы еще раз поцеловали старую женщину. — Спасибо, родная.
Фронт был рядом. Он уже не только слышен, но и виден. Взлетают ракеты, гремит артиллерийская перестрелка.
Идти стало опасно. Ползем. Яковенко держится за ремень, привязанный к моей ноге. Лес все реже и реже. Видно, не один артиллерийский обстрел выдержал он, а может быть, это и следы работы авиации.
Метр за метром ползем вперед. Темно так, как может быть темно безлунной весенней ночью. Внезапно чувствую, что земля подо мной исчезает. Кубарем лечу куда-то вниз, за мной Яковенко. Лежим на дне воронки в воде. Руки и лицо в грязи.
Падая, мы подняли шум. В воздух взлетели осветительные ракеты, раздался сухой треск автоматов. Что делать? Лежать и ждать нельзя — обнаружат и перебьют, как цыплят. Выбираемся из воронки. В этот момент вспыхивает ракета, освещая все вокруг мертвым белым светом. Кидаюсь в сторону. Грохот близкого взрыва опрокидывает на землю.
Не знаю, сколько прошло времени. Открываю глаза, шевелю руками и ногами. Целы! Но где мой стрелок? В нескольких шагах вижу его тело, подползаю. Хочу повернуть голову и чувствую, как руки утопают в чем-то липком и горячем. Прощай, друг!
Совсем немного не дошел ты до своих. Прощай, мой верный товарищ.
Близится рассвет. Нужно спешить. Ползу. Десять, двадцать, тридцать метров… Впереди блестит лента воды. Это Северный Донец. Там, за ним наши.
Как бревно, качусь с обрывистого берега и падаю в воду. Она холодная, обжигает тело. Немцы открывают бешеную стрельбу, пули свистят над головой, вспарывают воду буквально в нескольких сантиметрах.
Что-то резко бьет по левой руке. Попали, гады! Намокшая одежда тянет ко дну, плетью висит рука. Нет, не дотяну… А свои рядом, до них считанные метры. Ноги — будто свинцовые, немеет правая рука, уже хлебнул воды. В глазах желтые круги. Все, конец.
Невероятным усилием заставляю себя рвануться вперед. И тут силы окончательно иссякают.
Иду ко дну. Но что это? Ноги стоят на чем-то твердом. Делаю шаг, другой и, теряя сознание, падаю вниз лицом на камни.
Очнулся оттого, что кто-то больно потянул за раненую руку. Открыл глаза. Землянка, надо мной склонились несколько человек. Санитар делает перевязку.
— Пить, — шепчу я и снова теряю сознание.