С кем же воевала четвертая полоса? В юбилейном тысячном номере «Гудка» один очеркист, ссылаясь на рассказ Леонида Андреева «Тирания мелочей», писал, что транспортный рабочий знает свою, «транспортную тиранию мелочей» — разгильдяйство, пьянство, мотовство, волокиту, бесхозяйственность. Против этого и призвана была направлять огонь критики четвертая полоса. «Голос рабкора, — говорилось в «Гудке»,— это голос вещи, которая гибнет без надзора, голос украденного пуда зерна, голос прозодежды, затонувшей в бумажном море, голос заявления, спрятанного под сукно...»
Быть может, такие «мелочи» и «мелочишки» кое-кому казались не стоящими внимания большой, всесоюзной газеты. Но сила четвертой,— а когда «Гудок» получил вкладку, то шестой полосы,— как раз и заключалась в предметности, конкретности критики. Борьба за укрепление разрушенного войной железнодорожного хозяйства, за укрепление дисциплины на транспорте имела в те годы первостепенное значение. И «Гудок», добираясь до каждого конкретного виновника зла, помогал создавать атмосферу нетерпимости вокруг нерадивых работников. Когда «Гудок» гудел (была в газете такая рубрика: «Гудок» гудит»), слышно было на всех железнодорожных магистралях страны.
Мы не станем здесь гадать: над какими заметками, ежедневно заполнявшими четвертую полосу, трудился Ильф, а над какими другие работники отдела? Кто из них, в каждом отдельном случае, придал этим заметкам удачную литературную форму? Попробуем представить облик четвертой полосы в целом, какой она постепенно сложилась благодаря усилиям большого коллектива молодых литераторов.
Прежде всего, бросается в глаза, что они стремились придать ей отчетливо сатирическое направление. Это не была полоса писем в редакцию в обычном смысле слова. Это была именно сатирическая полоса, широко использовавшая прием сатирического заострения, сатирической гиперболы. В истории советской сатиры четвертая полоса оставила свой заметный след, и жаль, что это совершенно не отмечалось в работах наших литературоведов.
Как правило, четвертая открывалась стихотворным фельетоном Зубила, иногда карикатурой. В центре помещался другой стихотворный фельетон, скажем Старика Саббакина, который одно время вел рубрику «Метелкой по Москве». Остальное место на полосе было отдано подборкам рабкоровских писем и коротким колючим заметкам. На одной-двух страничках машинописного текста сотрудники четвертой полосы набрасывали живые сценки с натуры, умели дать острый диалог, развернуть фельетонный сюжет. Для того чтобы составить более отчетливое представление о стиле и характере этих заметок, перечислим некоторые. Вот, например, маленький, никем не подписанный фельетон. Под интригующим заголовком «Мама, я голый!» следовала история паровоза, который из-за каких-то неполадок не был принят в депо и ночью в поле «раздет догола» самогонщиками. В фельетоне смешно описано раздевание спящего паровоза и перешептывание грабителей.
Вот поучительная притча: служба связи одной дороги, решив упростить отчетность по перевозке почты, ввела вместо восьми граф двадцать восемь. Заметка называется «Сложнейшее из упрощений». Два эти слова не раз весело обыгрываются в тексте. Другой короткий сигнал с язвительным комментарием сотрудников четвертой полосы: «Три раза «без». Окна в помещении телеграфа на станции Хотьково без стекол, окна в билетной кассе тоже без стекол. Четыре месяца требование о ремонте стекол остается без ответа. А между тем один благоприятный ответ уничтожил бы все три «беза» сразу.
Такого рода заметки снабжались хлесткими, стреляющими заголовками, придумывание которых уже само по себе было трудным и увлекательным делом. Ильф сочинял смешные и совершенно неожиданные заголовки. Петрову один запомнился: «И осел ушами шевелит». М. Львов вспоминает другой: «Под бородой Николы-угодника». Это о ра-бочем клубе, где по углам «сияли» лики святых — наследие бывших владельцев дома. Так под бородой Николы-угодника и проводилась культработа.