С трагической Америкой они встретились на территории индейской резервации. Крайняя нищета племен поэбло и наваго, их гордая обособленность от остального мира и молчаливое презрение к белым угнетателям, постепенно загнавшим индейцев в пустыню, на самые бесплодные земли, потрясали до глубины души. После посещения индейских деревень трудно было вообразить зрелище большего бедствия. Но и это еще не была последняя ступень. Нищета индейцев могла показаться верхом благосостояния, даже роскоши по сравнению с нищетой негров-батраков на Юге, в самых плодородных краях Америки. А между тем черных людей, именно черных, а не белых, Ильф и Петров назвали душою Южных штатов. Они пробыли совсем недолго на Юге, и все же вполне достаточно для того, чтобы, пересекая Южные штаты, почувствовать: есть там что-то свое, собственное, что-то удивительно милое, теплое. Природа? Климат? Да, отчасти и это. Но, конечно, не в одной природе дело, а в черных людях, которые, собственно, и сообщили Южным штатам неповторимые черты. Белым джентльменам Юга, тем, которые заражены психологией рабовладельчества и считают негров низшими существами, Ильф и Петров со всей откровенностью заявили в своей книге, что для полной человеческой стопроцентности им как раз и не хватало осмеянных негритянских черт — душевной теплоты, отзывчивости, артистичности, бескорыстия.
Нет, никак не могло это двухмесячное путешествие по удобным американским автомобильным дорогам с газолиновыми станциями, туристскими домиками, с знаменитым американским сервисом, путешествие по живописным местам Америки в обществе симпатичных, знающих свою страну спутников, с остановками в чистеньких и опрятных городках превратиться в сплошную увеселительную поездку. Хотя все внешние предпосылки для этого, казалось, были налицо. В сущности говоря, «Одноэтажная Америка» очень грустная книга. Ильфу и Петрову было грустно от американского счастья в маленьких стандартных электрических домиках, Потому что они уже успели узнать, какой нелегкой ценой оно добыто и как часто даже такое крохотное электрическое благополучие оказывается неустойчивым. «Заправляясь» в нью-йоркском кафетерии красиво приготовленной, но повсюду одинаково безвкусной и однообразной пищей, они читали речь Микояна о том, что в социалистической стране еда должна быть вкусной, что она должна доставлять людям радость,— читали, как поэтическое произведение. Им надоедал превосходно рационализированный американский процесс еды, доброкачественной, но совершенно обесцвеченной во вкусовом отношении. Надоедало еженедельное журнальное пойло и пошлые голливудские фильмы, наполненные чечеткой, поцелуями и выстрелами, от которых зритель постепенно тупеет. По статистике, которую Ильф и Петров вели для себя в пути, даже самый милый и умный мальчик, прекрасно окончивший школу и отлично прошедший курс университетских наук, после нескольких лет исправного посещения кинематографа мог сделаться идиотом. Смотреть такие фильмы они считали унизительным занятием для человека. В письме к жене Ильф высказывался еще категоричнее, рекомендуя показывать их котам, курам, галкам. Конечно, Ильф и Петров хорошо знали, что Голливуд — не только стандарт и погоня за долларами. В свои книжечки они записывали драматические рассказы прогрессивных кинодеятелей о той упорной борьбе, которая здесь велась против ежедневного и ежечасного попирания искусства. Но если сражение оказывалось проигранным,— некуда было деваться, некуда уйти. Режиссеры и актеры прикованы к голливудскому продюссеру, как крепостные. Воспоминание о голливудских крепостных тоже бросало трагический свет на заокеанские записи Ильфа и Петрова.