— О печенегах, — кивнул Владимир. — Бурко твой вчера опять в степь ходил, утром вести принес. Собираются они. Калин на Воронеже встал, к нему ханы идут. Силы — видимо-невидимо. Что делать будем, Илья Иванович?
Последние слова князь произнес как-то робко, неуверенно.
— Что делать? — усмехнулся богатырь. — Ну, я, положим, тут посижу. А вот что ты будешь делать, княже? Кого на печенегов пошлешь? Вышату? Он Калину первый в ноги поклонится. Сбыслава? Парень смелый, голову честно положит, да толку-то? Или сам, может, вспомнишь, как тридцать лет назад ратоборствовал?
— А ты, стало быть, будешь на нас отсюда смотреть, так? За меня не бойся, я еще не забыл, как на коня садиться. Ты мне вот что скажи: сколько обиду-то помнить собираешься? Весь век? Христос велел прощать врагам своим.
— Добрый ты князь, зла не помнишь, особенно когда сам его творишь, — Илья встал, прошелся по погребу. — Ничего-то ты, Владимир Стольнокиевский, не понял. Ты думаешь, что тебя князем-то делает? Венец? Плащ золотой? Серебро твое? Нет, княже, того и у купцов хватает. Дружина тебя делала тем, кем ты был. Пока у тебя за столом тридцать богатырей садилось — был твой престол высоко! Да не умел ценить. Говоришь, прощать велено? А ты хоть прощения-то просил?
— Мне у тебя прощения просить? — захрипел Владимир. — Великому князю земли Русской у мужика муромского? Да ты от хмеля еще, я вижу, не отошел! Может, в ноги еще тебе поклониться?
— Это ты, князь, сам решай, — усмехнулся богатырь. — Подумай, повспоминай. Всех вспоминай, княже! Сухмана[14] вспомни, Дуная[15], Данилу Ловчанина...[16]
Владимир побледнел, на лбу выступил пот:
— Нашел время...
— Другого времени у нас не будет, ни у тебя, ни у меня. Как надумаешь, дай мне знать.
Князь хлопнул дверью так, что от косяка песок посыпался. Илья снова открыл книгу, стараясь отогнать поганые мысли. Вроде и сделал все правильно, но на душе стало только поганей. На ум пришли стихи поэта из далекой Поднебесной земли:
Стихи переложил несколько лет назад верный Бурко, искусник Алеша сложил на них песню, и так она полюбилась богатырям, что каждый тихий вечер, выпив меду или ромейского вина, Застава, встречая закат, орала со слезою в голосе:
Над просторами Поднепровья неслась, бывало, ставшая своей уже песня из Поднебесной:
Богатырь увлекся, и стены уже дрожали от мощного голоса:
Илья не заметил, как снова отворилась дверь погреба. Не шумели в этот раз у входа, не толпились.
— Хочу надеяться, Илиос, что ты встретишь другую невесту.
Песня оборвалась, Илья медленно, не веря, повернулся:
— Княгиня?
Никто из богатырей Рубежа не ходил с посольством в Корсунь добывать Владимиру супругу. В степи было неспокойно, ромеи, ладя избежать высокой чести породниться с русским князем, науськивали печенегов на Киев, в порубежье шла тихая, не прекращающаяся ни на день война. В Киеве сыграли свадьбу, народ гулял неделю. Степь пожелтела, потом укрылась снегом, а мира на границе все не было. Лишь весной пришли послы от ханов, прося передышки. Поредевшие орды откочевали к Итилю[18], порубежье зализывало свои, раны. Впервые за полтора года Илья с крестовыми братьями решился покинуть Заставу, что стояла всего-то в трех днях богатырского скока от столицы. Не всякий проедет через весеннюю степь, когда буйный дух лезущих из земли трав валит на лету птицу, когда пьяные от весны туры с ревом скачут, сшибаются рогами, когда дикие тарпаны, в звериной радости от пришедшего тепла и сытости, с визгом гонятся за всадниками, чтобы, сбив вместе с конем, разорвать того, кто покусился на лошадиную волю, и того, кто эту волю предал. Однако не было в степи зверей настолько глупых, чтобы заступать дорогу трем русским богатырям, что торопятся домой. Вернее, были, конечно, но все давно кончились. В Киев, как у богатырей водится, въезжали не через ворота, а махнули прямо через стену. Вверх по спуску летели, загодя предупреждая-распугивая народ молодецким свистом, от которого срывало ставни. На княжьем дворе гридни шарахнулись по стенам, когда трое молодцов на скаку соскочили наземь, придерживая могучих зверей под уздцы, и бегом повели по двору, охолаживая после бешеной скачки. Пробежав несколько кругов, Илья повел Бурка к коновязи, где на почетном месте были врезаны в белый камень могучие стальные кольца. Расседлал, обтер, почистил, осмотрел спину, затем ноги, копыта.
14
Сухман — богатырь. Во время охоты случайно обнаружил подходящий к Киеву крупный отряд степняков, проскользнувший мимо Заставы. Без оружия и доспехов Сухман вступил в бой, разбил врага. Но был тяжело ранен. Вернувшись в Киев, он доложил Владимиру о том, что произошло, но князь не поверил рассказу богатыря и, рассердившись на то, что тот не исполнил приказ — привезти живого лебедя, приказал заточить витязя в погреб. Опомнившись. Владимир отправил Добрыню проверить рассказ Сухмана. Добрыня, вернувшись, рассказал, что и впрямь увидел великое побоище. Князь приказал освободить витязя и хотел щедро наградить его за службу. Но Сухман, чувствуя подступающую смерть, отказался от наград, сорвал с ран повязки и изошел кровью.
15
Дунай — богатырь, убивший собственную жену, превзошедшую его в воинских состязаниях. Осознав, какое преступление он совершил, Дунай бросился на свой меч. В некоторых былинах причиной гнева богатыря на жену стали насмешки Владимира и его двора.
16
Данило Ловчанин — богатырь, в смерти которого напрямую повинен Владимир Красно Солнышко. Подробнее историю Данилы см. далее.