Держали учеников в школе семь лет (это называлось "пройти курс семи столов"). Но это отнюдь не значило, что крестьянский мальчик, обычно силком загнанный в школу, получал солидное образование.
Рутина и зубрежка. Строго изгонялись всякие книги для чтения. Полагалось читать лишь Псалтырь, Часовник да "пособие для усовершенствования в нравственности". Наизусть заучивались нелепые схоластические диалоги.
Побои, издевательства. Рассказывалось, к примеру, об учителе, который за провинность ставил мальчика на четвереньки и ездил на нем верхом по классу; случалось, переламывал ребенку позвоночник, - но, цыц, посмей-ка кто-нибудь донести на всевластного учителя!
Пройдя "семь столов" школы, смышленые мальчики (а иных не брали) превращались в лицемеров или в безответных идиотов...
Да, так было! И Ульянов очнулся, как от дурного сна. "Великая реформа девятнадцатого февраля, - подумал он торжествующе, - покончила и с этими ужасами..." И он уже по-иному, с чувством доброй хозяйственной заботливости, взглянул на здание под яркой железной крышей: теперь это земская школа под его, инспектора, опекой.
Наконец он в селе. Да, постройка на зависть! Вон даже обшивку пустили по срубу.
"Этакой красоты в новых земских школах, конечно, не достичь, размышлял Ульянов. - Сметы не позволят. Но зато обойдемся и без тюремных решеток на окнах!"
Захотелось Ульянову посмотреть и на внутреннюю планировку школьных помещений: взять и там поучительное. Глядит, а на месте крыльца полусгнившие ступеньки. Да и дверь заколочена, как перечеркнута досками, крест-накрест.
Илья Николаевич собрал крестьян. Но говорить ему не дали.
Кто-то, таясь за спинами других, истошно выкрикнул:
- Это што ж, знатца, обратно поворачиваешь на уделы? Долой, не желаем!
И, словно по сигналу, толпа угрожающе зашумела.
Илья Николаевич выступил вперед.
- С удельными школами покончено, и, слава богу, безвозвратно! - крикнул он в ответ. - Это ваше собственное здание! Стоит без пользы! А детишек посылаете учиться за несколько верст в соседнее село! Где же здравый смысл? - выкрикивал он, теряя голос от приступов кашля. - Послушайте меня: я помогу вам открыть школу на месте...
Но слова его тонули в реве толпы.
- Не желаем! Нет на то согласия схода! Долой!
Так он и ушел ни с чем.
А несколько позже, уже в Симбирске, ему доложили, что здание бывшей удельной школы в этом селе по невыясненной причине сгорело.
* * *
Установилась зима. Илья Николаевич Ульянов, живя в Симбирске, редко появлялся в городе. Забежит домой, чтобы обнять жену и детей, и уже спешит в свою инспекторскую канцелярию. Он не терпел, когда накапливаются бумаги; даст им ход, сделает распоряжения делопроизводителю - и опять в дорогу...
Прежде чем начать объезд губернии, он основательно поработал над картой, с циркулем и масштабной линейкой в руках. Расчеты сделал строго на санный путь, исключив время осеннего и весеннего бездорожья. Глядит, а зима-то совсем коротенькая! Пожалуй, и не управиться с объездом... Но, с другой стороны, не растягивать же объезд губернии на две зимы: этак и за учебным годом в школах не уследишь!
Не знали еще симбирские деятели столь обширных и смелых предприятий. Казалось им, вновь появившийся в городе чиновник замыслил фантастическое: на территории губернии полозьями своего возка прочертить новые линии географических широт, новые линии меридианов...
А Ульянов и прочерчивал.
Перечень школ, которым руководствовался инспектор Ульянов, был заготовлен в земстве. Но Илья Николаевич в жизни своей не встречал более легкомысленного документа. Приходилось то и дело развинчивать дорожную чернильницу и вычеркивать школы, названные, но не существующие.
Дорога, дорога... Бренчит колокольчик, поскрипывает снег под полозьями... Порой, чувствуя, что мороз начинает обжигать то бок, то спину, Ульянов сбрасывал с плеч тулуп и, оставшись в легкой меховушке, выскакивал из возка; бежал рядом, согреваясь.
Однажды в деревенском трактире Илья Николаевич согревался чайком. К прилавку подошел какой-то босяк, спросил чарку водки, выпил, крякнул от удовольствия и пошел к выходу, гремя обледеневшими лаптями
- Эх, человече, человече... - вздохнул трактирщик, когда за посетителем, брякнув колокольчиком, закрылась дверь. - Сколько же это он верстов на своих двоих вымерял? До уезда тридцать пять да обратно. Да не по одному разу. За своими-то заработанными... А уж и жалованье это учительское - срамота: за все про все в год двадцать пять рубликов! Только с получки и разговляется на чарочку. Ишь, даже закуски не взял, чтоб не разориться, прищелкнул языком - и до свиданьица!..
Илье Николаевичу стало жарко не только от выпитого чая: от стыда за министерство просвещения, за свою должность инспектора.
Расплатившись, он кинулся искать учителя. Женщина у колодца сказала: "Видала. Пошел обедать". Но где именно человек сегодня обедает, ответить затруднилась. Еще того не легче: оказывается, учитель на харчах у общества, совершенно так же, как летом пастух: сегодня его покормят в одной избе, завтра - в другой, послезавтра - в третьей.
"Кажется, этим человеком дорожат на селе, - с некоторым облегчением подумал Ульянов. - Зря бы не кормили!"
Настиг Илья Николаевич лапотника в помещении школы. Назвал себя, попросил предъявить конспекты уроков.
А инспектируемый возьми и сдерзни:
- Не до конспектов было. На собачьих рысях за казначеем гонялся, а то и помрешь - не вспомнят... А учительствую вот по какой методе: "Дитяти лучше быть на конюшне, на кухне, в огороде, чем сидеть над книгой, мучаясь над абстракциями с мокрыми глазами..."
- Голубчик! - воскликнул Илья Николаевич и удивленный, и обрадованный. - Да ведь в этих словах Песталоцци - высшая мудрость нашего живого школьного дела! Вы много его читали?
Учитель улыбнулся, и бородатое его лицо вдруг стало совсем юным, почти мальчишеским. Сказал мечтательно:
- Кажется, я уже наизусть знаю его записки о воспитании сына, но, перечитывая, открываю в них новые и новые сокровища... Какой гениальный педагог! Какой чуткий воспитатель! А этот дух самопожертвования ради счастья не только сына, а каждого ребенка, всех детей в мире, кто брошен на дороге жизни и погибает от жестокостей общества...
Молодой человек умолк, лишь улыбался, смотря куда-то вдаль. Он, конечно, продолжал говорить, но теперь уже только мысленно, для себя. А Илья Николаевич не торопил юношу с разговором - молча им любовался.
Наутро, когда в классе собрались ученики, подтвердилось, что учебный процесс здесь построен с полным знанием дела: грамоте Лука Лукич обучает, следуя передовой звуковой методе, а не буквослагательной, за которую еще цепляются во многих школах; уроки содержательны, интересны; учитель зорко следил, чтобы никто не оставался без дела, и весь класс дружно трудился с большой для себя пользой.
Но это было уже на следующий день, утром. А сейчас из-за печки вышел тот же самый Лука Лукич, но уже не лапотником, а в сапогах, на нем была сарпинковая косоворотка, подпоясанная цветным шнуром с кисточкой.
Вид уже приличный. Но одежда была из самого дешевого материала, и Илья Николаевич понял, что она сберегается для выхода в класс, к ученикам. Пусти ее в повседневную носку - живо расползется.
Затопили печку, сели к огоньку. Илья Николаевич помешивал кочергой дрова, и жерло печи гудело от доброй тяги, сияло и золотилось.
А Лука Лукич стал читать стихи.
Начал он тихо, проникновенным шепотом:
Спасибо, друг.
Мы встретились случайно,