Он уже проверял узлы, когда тварь открыла глаза. Глазки у нее оказались совершенно человеческие, бесцветные, тухлые какие-то, бегающие, все в красных прожилках. Такие глазки бывают у вороватого мытаря или у церковного старосты, запускающего руку в храмовую кружку.
Илья мгновенно приставил кончик меча ему к горлу: "Только свистни мне!"
- Да как же я тебе свистну, идиот, - голос у твари оказался скрипучим, но спокойным, - коли ты мне руки за спиной связал?
- А ты что... - Илья даже растерялся, - на самом деле свистишь? Ну как мальчишки - пальцы в рот и?...
- А ты думал - колдую? - Соловей мелко заперхал, наверно, так засмеялся. Илья убрал меч от его горла. - Я - свистун. Соловей. Колдунов в другом месте ищи.
Кончиком меча Илья осторожно, чтобы не поцарапать, начал срезать ремни с тела Соловья.
Где-то очень далеко испуганно, с отчаянием заржал Сивка.
Да что же это я делаю?
Илья опомнился, с трудом, с усилием удерживая в себе здравость.
-Ах ты сволочь! Не колдун он! Руки мало - глаза тебе надо завязать!
Соловей ухмыльнулся зубастой пастью.
Илья сорвал мечом с ближайшей березы полосу бересты; сгоряча слишком большой оказалась для полоски на глаза. Вырезать времени не было: в голове мутилось. Свернул из бересты шапочку, надвинул на бобоподобную башку Соловья, закрывая ее всю и глаза заодно.
И сразу стало тихо.
Как будто бы до сих пор что-то однообразно шумело, мельница, к примеру, крутилась, а он прислушался, привык и не замечал.
А тут вдруг разом прекратилось, и стало ясно, что до сих пор - шумело.
Внутри у Ильи все мелко дрожало, ходуном ходили руки и ноги.
Сивка влажно дыхнул ему в ухо. Оказывается, он, Сивка, все время был тут, рядом, а казалось - далеко. "Спасибо", - шепнул Илья, обнимая послушную лошадиную голову и целуя между глаз.
Илья заново перевязал ремни, как следует укрепил берестяную шапку, чтоб не сдвинулась; на всякий случай нарезал еще бересты, про запас.
- Рот тебе, что ли, еще завязать? - вслух подумал, разглядывая зубастую пасть.
- Рты вы цыганкам на базаре завязывайте, - немедленно раздалось язвительное, - это они словами работают. А я - Соловей. Я - свищу. Тебе, дурню, просто повезло, что с берестой угадал.
Илья разглядывал валявшееся у подножия дубов гнездо. Оно было набито залоснившейся нечистой парчой, загаженнными мехами, из которых выглядывали золотые кубки в темных потеках. Воняло.
- Товар-то куда девал? - спросил он. Соловей мотнул увязанной башкой куда-то за дубы. Илья прошел, там был овраг, и в овраг этот, видно, беспорядочно скатывали телеги, возки, чужанского вида арбы - с товаром и пустые. Что-то уже почти сгнило, что-то казалось более-менее свежим. Кругом жужжали мухи - множество мух.
- Даже разбойникам не продавал, - удивился вслух.
- Ой, дурак, - заперхало в ответ. - Ты вот, когда я тебя вел, что чувствовал?
Илья не ответил. Но про себя ответ знал. Про то, когда влезала и ворочалась в голове чужая сила. Так, наверное, чувствует себя женщина, когда ее насилуют.
- Власть, - сказал Соловей. - У меня она была, остальное - вздор. Что мне твои тряпки, когда - власть! Сначала, правда, я держал разбойничков как раз для этого, чтоб возили-продавали, вел их, отпускал редко. Вот когда отпускал, они на осинах и вешались. Думал новых завести, да хлопотно и незачем.
-А люди, лошади... - начал было Илья и осекся. Сам увидел. В конце оврага, прямо под дубами - холм из костей и черепов. Человеческих и лошадиных вперемежку. Жрал, значит, в гнезде, с удобствами а кости вниз скидывал.
Сивка тихонько, просяще заржал. В самом деле, смотреть здесь больше было нечего.
- Вот пусть князь и поглядит, что за твари в его владениях водятся, - бормотал тихонько Илья, прикручивая замотанного в бересту Соловья к левому стремени.
- Пусть, пусть поглядит! - с готовностью подхватил Соловей, - ему интересно будет! Тысячу лет назад такие, как я, князьям ух как интересны были, и через тысячу интересны будут.
Илья, залезая на лошадь, вдруг представил: вот такие, как этот, - при князьях. И всех-то в княжестве "ведут": бабоньку за стиркой, пахаря, богача над златом... Всякая душа как в чужом злом кулаке зажата. И нет выхода, иначе как в ад, как для тех разбойников.
И тут же опомнился.
-Тысячу лет назад, говоришь, такие, как ты, уже были, - сказал рассудительно, разбирая поводья. - А люди по церквам Христа славят. И через тысячу лет будут. Стрелы сыщутся.
Больше в дороге не разговаривали.
Глава 4
Нет на свете города прекраснее, чем Киев. Илья в своей жизни видел не так уж много городов, но тут, даже и не зная, не усомнишься. На высокой днепровской круче, всей из таких плавных спусков, что кажется - летишь, летишь к серебряной, широкой днепровской воде; и простор открывается такой, какого, верно, во всем мире больше нету - всю землю Русскую, кажется, можно взглядом окинуть; великий Киев с ожерельями стен, над которыми - купола Святой Софии, прекраснейшей.
У ворот, на въезде вовсю толпились: телеги с товаром, конные; пешие в обход норовили пролезть. Переругивались, само собой, но не зло, для порядка. Киевляне - народ не угрюмый: порядок блюли шумно, голосами громкими, но не стервенели, больше шутками друг друга поддевали.
Илья встал в очередь; им заинтересовались. Особенно пленником его в бересте, у левого стремени: такой кулек зубастый да при конном лыцаре сулил развлечение.
И не разочаровал.
Илью спрашивали - он и рассказывал все, как было, со своей чуть виноватой улыбкой. Только про овраг да кости кучей вперемежку молчал: вспоминать не хотелось, не то что рассказывать.
Народ грудился вокруг, передавал дальше, ахал, толкался.
Илье очень хотелось есть. Припасы уже сутки как кончились: пришлось ими в дороге делиться с Соловьем, а тварь жрала в три горла. Убить чудовище Илья мог, особенно, когда овраг вспоминался, а вот голодным оставить, а самому при этом лопать - это почему-то нет. Никак.
К тому моменту, как въехали Сивка с Ильей и Соловьем в городские стены, все уже все знали. Их поджидала огромная толпа - проводить до князя, еще что-нибудь выведать, просто поучаствовать.
Такой вот толпищей от Софийских ворот к двору Владимира и двинулись: недалеко. По дороге еще подходили, до кого новость позже дошла. Толкались.
Илья смотрел на людей и радовался. Богато ли одетые, бедно - они все казались ему нарядными. Его радовало, что их много вокруг него, что они улыбаются и болтают, что им весело и интересно; впрочем, будучи человеком деревенским, свой тощий кошель он рукой придерживать не забывал, да и за прочим имуществом приглядывал. И не зря: не всякого киевского воришку зубьями соловьевыми отпугнешь.
По своей всегдашней привычке Илья внимательно прислушивался ко всему, что говорилось вокруг. Говорили о нем, и говорили такое, что Илья заслушивался в изумлении. Уже вовсю ходила в толпе в разных вариантах история о том, как Илья с Соловьем у стремени подъехал к богатым и роскошным соловьевским хоромам, кои тот в лесу себе выстроил на награбленное добро и жил там в свое удовольствие с молодой женой-красавицей (в некоторых вариантах - красавицами-дочерьми, числом от одной до трех). И как красавица эта (или три красавицы) обманом и злым колдовством пыталась Илью сгубить, но ничего у нее, конечно, не вышло.
Илья на это даже головой не покачал. История ему нравилась; по крайней мере, нравилась больше, чем то, что было на самом деле.
Разбойник, роскошно живущий на кровавые деньги, заслуживает, конечно, плахи, да еще как заслуживает, гнусно это и мерзко, но - по человечески гнусно и мерзко.
Это не загаженное гнездо, слово "власть" и трупы таких вот пожелавших роскошной жизни разбойников, висящие где-то в лесу на осинах. По собственной воле висящие: ад, в котором предстояло мучиться их грешным душам, видать, милее им показался того ада, где собственной душе, от Бога свободу воли получившей, они не хозяева.