Узнав его, она так испугалась, что ему пришлось успокоить ее улыбкой и словами:
— Я не привидение, Труди, и рад видеть тебя живой и здоровой. Надеюсь, что твоя хозяйка тоже в порядке. Она дома?
Труди, приходя в себя, улыбнулась ему:
— Нет, в данный момент ее нет. Она у доктора, очень скоро вернется и, я уверена, будет счастлива видеть вас. Заходите, прошу вас.
— А что господин граф, — полюбопытствовал Грегори. — Он все еще живет здесь? Или, может быть, кто-нибудь другой?
Девушка покачала головой.
— Нет, мой господин. Мы уже живем одни.
— Это хорошо. А что ты такое сказала насчет доктора? Разве у баронессы что-нибудь серьезное?
— Нет, мой господин, у нее легкое недомогание, от которого она страдает последние несколько недель.
Ободренный полученными известиями, Грегори вошел вслед за Труди в дом и прошел в гостиную. В нескольких местах изрядно попорчена была штукатурка на потолке, на стенах виднелись пятна от сырости, но в общей сложности здесь было прибрано и уютно. Труди рассказала, как в сентябре в их дом попала бомба, но небольшая, поэтому пострадал только верхний этаж, и, слава Богу, никто из обитателей. Грегори все еще беседовал с Труди, когда послышался звук открываемой двери в передней. Он поднялся с дивана и встретил Сабину.
Она не выглядела больной, наоборот, была прекрасна, как всегда, только лицо уже было несколько напряженным. Но в ту же секунду, когда она его увидела, это выражение исчезло, и она с радостным криком бросилась Грегори на шею. После первых объятий и расспросов она погладила ловко сидевшую на нем форму и, кокетливо заглянув в глаза, спросила, как это ему удалось так быстро дослужиться до майора. Она, видите ли, всегда была без ума от летчиков, но особенно нравились ей майоры.
— Это долгая и запутанная история, — отмахнулся Грегори, — я тебе потом как-нибудь расскажу все по порядку, а пока в двух словах: после полугода, проведенных в концлагере, мне удалось добраться до Геринга, и он дал мне работу — втыкать булавки в карты в Министерстве ВВС.
— Грегори, милый, — заворковала Сабина, — в чем тебе всегда было не отказать — так это в дерзости. Тут с тобой никому не справиться.
Он пожал плечами:
— А что тут такого? Самое трудное заключалось в том, чтобы добиться у него аудиенции, а уж старая дружба не ржавеет.
— Что? Ты не хочешь ли часом сказать, что ему известно, что ты англичанин?
Грегори кивнул.
— Знает, ну и что? Он также знает и то, что я всегда придерживался фашистских взглядов. Я ему поведал, что у себя на родине я сидел в тюрьме за свои убеждения, потом мне удалось бежать, и я решил предложить свои услуги Германии, но в первый же день, когда появился здесь, по дурацкому невезению оказался за решеткой.
Это в некотором роде состыковывалось с той историей, которую он ей наплел в июле прошлого года, единственное, о чем она спросила:
— Ну а как твое ранение?
Он засмеялся:
— На мне все заживает как на собаке, сейчас все в норме. Но только ничего такого не думай на этот счет, проказница. Я сюда пришел как старый друг — проведать тебя, узнать, не случилось ли что во время бомбежек. И больше ничего.
Она уныло на него посмотрела.
— Нечего сказать, кавалер, настоящий джентльмен! А впрочем, может, оно и не так уж плохо. Я, понимаешь, последние недели не в форме, тут уж не до любви.
И прежде чем он успел задать ей вопрос на эту тему, она быстро промолвила:
— Я смотрю, глупая Труди тебе даже выпить ничего не предложила. Я сейчас спущусь в погреб и достану для тебя бутылку вина.
Через несколько минут она возвратилась с бутылкой шампанского и только одним бокалом; перехватив его удивленный взгляд, она отрицательно покачала головой:
— Нет, дорогой, некоторое время мне это не разрешается.
Он удивленно поднял брови, потом возможная связь между такой неожиданной для нее трезвенностью и отказом от любимого вида спорта заставила его задать вопрос:
— Уж не хочешь ли ты сказать, что…
Ее прекрасные глаза наполнились слезами, и она кивнула:
— Да. Никому другому бы не призналась, а тебе расскажу. Я ужасная дура. Ненавижу и презираю себя за это. Конечно, из одного только страха, что эта ночь — твоя последняя, сейчас все женщины в Берлине как с цепи сорвались. И, как мне кажется, добрая половина из них сейчас в таком же положении, как я. Но это, знаешь, вовсе не утешение. Я себя чувствую ужасно, грязно, мерзко, словно прокаженная какая. Когда я поняла, что произошло, я хотела покончить жизнь самоубийством, правда, правда. Ну почти.