Марианна улыбнулась, у все отлегло от сердца.
– Но скажите, спросила она, с каким-то странным одушевлением: неужели не существует в мире такой любви, в которой бы все прекрасное сосредоточилось в одном образе, вся жизнь слилась в одном чувстве, все мечты в одном заветном помысле; для которой не цвели бы на земле розы; которая бы не замечала в небесах солнца?
– Может-быть и существует, но такая любовь очень сдает на сумасшествие; – впрочем, любить умно – трудно. Любовь как золото, под которое подделывается много мишуры. Иногда внутрь нас происходит чорт знает что такое, – ну, кажется, вот она любовь, со всеми аттрибутами; а смотришь – горячечный бред, а иногда этот тонкий магнитизм, который электризует нас и который мы простодушно принимаем за любовь.
– Я думаю, что такой магнитизм есть только продолжение любви, как музыка есть продолжение пламенного поэтического языка. Если уже не станет слов, когда восторженная мысль не облекается более в формы человеческого слова, тогда ее продолжают звуки. Ведь поцелуй тот же восторженный бетговенский аккорд….. И вся жизнь имеет бесконечно свои такие же переливы, продолжала молодая женщина: из жизни практической, полезного труда и забот, вытекает жизнь искусства, в которой воплощается дух для всеуслышания в слово, в пластические формы, в живопись, в звуки – за нею беспредельная, невоплощаемая жизнь духовного созерцания – жизнь безмолвной молитвы….. а любовь относится к жизни, как цвет к дереву: как он, имеет она свое скоротечное, срочное существование, но в ней сосредоточены все начала жизни.
– Самое ароматическое мудрствование, какое только когда-нибудь истекало из медовых уст такого милого философа. Но вы, которые так несравненно рассуждаете о любви, скажите мне, почему не существует в мире глупца и ничтожного мерзавца, которого бы женщина не сумела любить всеми сокровищами своего сердца?
– Право, не знаю, сумела ли бы я любить этого мерзавца. Но это случается, может-быть, потому что любовь в сердце женщины, как голос в горле птички: она поет, потому что это её назначение. Женщина любит как дышет, потому что иначе не может.
– Но это недостойно, отвратительно и стыдно иметь такое прекрасное сердце, без малейшего здравого смыслу.
– Женщина одарена гибельною способностью идеализировать, сказала вздохнув Марианна: она окутывает, украшает своим воображением и часто любит идеал.
– Но ведь это позволено только в пятнадцать лет.
– Женщина вечно может быть в пятнадцать лет.
– Из чего же, скажите, после этого хлопотать быть порядочным человеком. Точно также как не стоит и вам приходять на свет с красотою отличных форм – ваши модистки все умеют сгладить, выправить, выровнять и создать. Точно также, для домашнего обихода жизни, для чего обременять себя роковыми дарами ума и сердца. Пошел в дорогу по начертанным, указным путям приличий, в мишурнос наряде готовых фраз – и блистательно достигнешь высоты высот общественной оценки. Стоить ли труда любить и заслуживать драгоценную любовь, когда милое женское сердце берет на себя продовольствовать всякую нищету.
– За что вы обвиняете в этом дон-кихотстве одну женщину, я не понимаю. Мне кажется, что пристрастие и ослепление свойственны человеческому сердцу, а не исключительно женскому. Впрочем говорят, что любить уже такое верховное, нескончаемое блаженство, что любовь-мечта наполняет ровно такою же совершенно прекрасною жизнью сердце, как и любовь разумная, действительная.
– Покорный, однако ж, слуга образумиться в одно прекрасное утро, подобно тому дураку, который воспевал хвалы сидевшей под окном красавице, тогда как это был восковой болван парикмахера. А ведь оптической то обман, может-быть, под-час, еще разительнее.
– Когда обман оптической, чтож с этим делать? Если глаза обманывают вас, вы терпите от своего несовершенства. Конечно, от этого не легче, и ошибка оскорбительна для самолюбия; но если ложь – умышленное коварство, если я беру на себя личину, которая околдовывает вас, – с чем сравнять такое пробуждение? Я верю в возможность любви совершенного самозабвения и всепрощения, но непременно основанной на полном доверии – я все пойму, все извиню, ничего не требую и в свою очередь все исповедую, все скажу, ничего не скрою и не прощу, не пойму только одного – обмана. Ни для какого благополучия в мире, ни для самой любви я неоскверню моей любви обманом и не прощу, никогда не прощу неправды – это тончайшая, нежнейшая струна моего сердца, это mimosa sensitiva моего самолюбия – к ней не должно прикасаться.
– Пламенная, мстительная Корсиканка! так и вижу в глазах молнии, в сердце vendetta, за поясом кинжал. Вы страшно-прекрасны в эту минуту, сказал Иврин полу-насмешливо, полу-восторженно: – и берет желание коснуться этой нежной мимозы, чтобы увидеть вас в полном величии гнева.