Он преодолел три ступеньки и толкнул дверь, но она оказалась надежно заперта, и он направился к ближайшему окну. Оно было затянуто отвратительным саваном паутины, но занавески на нем не было. Он прижался лицом к стеклу. Хотя сейчас зрение его ухудшилось, оно по-прежнему было более острым, нежели зрение цветущей человекообразной обезьяны. Комната, в которую он заглядывал, была абсолютно пустой. Если кто-то и жил в этом доме со времен Сартори (а ведь не мог же он простоять пустым две сотни лет?), то его обитатели исчезли, уничтожив все следы своего пребывания. Он поднял здоровую руку и ударил в окно локтем. Стекло разлетелось вдребезги. Затем, не соблюдая никакой осторожности, он взгромоздил свое тело на подоконник, вышиб остатки стекла и скатился на пол.
Он по-прежнему ясно помнил расположение комнат. Во сне он часто блуждал по ним, слыша голос Маэстро, который поторапливал его наверх, в ту комнату, где Сартори работал. Именно туда и собирался Чэнт сейчас, но с каждым ударом сердца его тело становилось слабее. Рука, в которую впилась блоха, усохла, ногти выпали, а на костяшках и на запястье показались кости. Он чувствовал, как под курткой весь его торс, вплоть до бедер, претерпевает сходное превращение. Он ощущал, как при каждом движении от него отваливаются куски плоти. Долго он не протянет.
Ноги проявляли все большее нежелание нести своего хозяина наверх, а сознание готово было покинуть его. Словно отец, которого покидают дети, он умолял, взбираясь вверх по ступенькам:
— Останьтесь со мной. Еще совсем чуть-чуть. Пожалуйста…
Его мольбы помогли ему доковылять до первой лестничной площадки, но здесь ноги отказали, и дальше ему пришлось ползти, подтягиваясь на здоровой руке.
Он преодолел половину последнего пролета, когда на улице раздался свист, который ни с чем нельзя было спутать. Они нашли его быстрее, чем он предполагал, учуяв его след на темных улицах. Страх перед тем, что он не успеет бросить последний взгляд на святую святых наверху, подхлестнул его, тело забилось из последних сил, исполняя волю своего обладателя.
Он услышал, как внизу ломают дверь. Затем снова раздался свист, на этот раз громче, чем раньше, — его преследователи вошли в дом. Он принялся бранить свои обессиленные члены, и язык уже почти не повиновался ему.
— Не подводите меня! Давайте действуйте! Вы будете двигаться или нет?
И они подчинились. Судорожными рывками он преодолел последние несколько ступенек, но, когда он оказался на верхней площадке, внизу раздались шаги пустынников. Тут было темно, хотя ему и трудно было определить, что в большей степени является причиной этого — ночь или слепота. Но это едва ли имело значение. Путь к двери в кабинет был так же хорошо знаком ему, как и собственное тело, которое он сегодня потерял. Он полз на четвереньках, и древние доски скрипели под ним. Внезапный страх охватил его: а что если дверь окажется заперта? Из последних сил он толкнул ее, но она не открылась. Он потянулся к ручке, ухватил ее, пытаясь повернуть, но сначала ему это не удалось. Тогда он попытался снова и стукнулся лицом о порог, когда дверь наконец-то распахнулась.
Здесь нашлась пища для его слабеющих глаз. Лучи лунного света проникали через окна в потолке. До этого момента он смутно предполагал, что его влекут сюда сентиментальные соображения, но теперь он убедился, что это не так.
Вернувшись сюда, он замкнул круг. Он вновь оказался в комнате, где состоялось его первое знакомство с Пятым Доминионом. Здесь была его детская, здесь была его классная комната. Здесь он впервые вдохнул воздух Англии, живительный октябрьский воздух. Здесь он впервые начал есть и пить, впервые столкнулся с тем, что его рассмешило, и — позже — с тем, что довело его до слез. В отличие от нижних комнат, пустота которых была знаком их покинутости, здесь всегда было очень мало мебели, а иногда комната была абсолютно пустой. Он танцевал здесь на тех самых ногах, которые теперь лежали под ним, бесчувственные, как трупы, когда Сартори рассказал ему, что собирается подчинить себе этот несчастный Доминион и построить в центре его город, который затмит собой Вавилон. Он танцевал от избытка чувств, зная, что его Маэстро — великий человек и ему под силу изменить мир.