А пока он наблюдал за своей возлюбленной издали, подстраивая время от времени случайные встречи и изучая биографию соперника. Эта работа также не доставила ему особых хлопот. Захария был второсортным живописцем (в те периоды, когда он не жил на содержании у любовниц) и пользовался репутацией развратника. Случайно встретившись с ним, Эстабрук убедился в ее абсолютной заслуженности. Красота Миляги вполне соответствовала ходившим о нем сплетням, но, подумал Чарли, выглядел он как человек, только что перенесший приступ лихорадки. Весь он был какой-то сырой. Казалось, его тело отсырело до мозга костей, а сквозь правильные черты лица предательски проглядывало голодное выражение, придававшее ему некий дьявольский вид.
Дня через три после этой встречи Чарли узнал, что его возлюбленная с великой скорбью в сердце рассталась с Милягой и нуждается в нежной заботе. Он поспешил предоставить желаемое, и она отдалась уюту его преданности с легкостью, говорившей о том, что под его мечтами об обладании ею имелся достаточно прочный фундамент.
Его воспоминания о тогдашнем триумфе были, разумеется, подпорчены ее уходом, и теперь уже на его лице появилось то самое голодное, тоскующее выражение, которое он некогда обнаружил на лице Фурии. Ему оно шло, впрочем, куда меньше, чем Захарии. Роль призрака была не для него. В свои пятьдесят шесть он выглядел на шестьдесят лет или даже старше, и насколько аристократически изысканным казалось лицо Миляги, настолько его черты были крупными и грубыми. Его единственной уступкой тщеславию были изящно завивающиеся усы под патрицианским носом, которые скрывали верхнюю губу, казавшуюся ему в дни молодости двусмысленно пухлой, в то время как нижняя губа выпирала вперед, компенсируя несуществующий подбородок.
Сейчас, путешествуя по темным улицам, он увидел в боковом стекле свое отражение и с горечью принялся изучать его. О, каким же посмешищем он был! Он залился краской при мысли о том, как бесстыдно красовался он, шествуя под руку с Юдит, как шутливо говорил о том, что она полюбила его за чистоплотность и за то, что он хорошо разбирался в биде. И люди, что внимали этим шуткам, теперь смеялись над ним по-настоящему, называя его шутом. Это было невыносимо. Он знал только один способ, как смягчить боль унижения, — наказать ее.
Ребром ладони он протер стекло и посмотрел из окна.
— Где мы? — спросил он у Чэнта.
— На южном берегу, сэр.
— Да, но где именно?
— В Стритхэме.
Хотя он много раз бывал в этом районе (неподалеку был расположен его склад), сейчас он ничего не узнавал. Никогда еще город не казался ему таким враждебным, таким уродливым.
— Как по-вашему, какого пола Лондон? — задумчиво произнес он.
— Никогда об этом не задумывался, — сказал Чэнт.
— Когда-то он был женщиной, — продолжил Эстабрук. — Но, похоже, теперь в нем не осталось уже ничего женского.
— Весной он снова превратится в леди, — ответил Чэнт.
— Не думаю, что несколько крокусов в Гайд-парке в состоянии что-либо изменить, — сказал Эстабрук. — Он лишился очарования, — вздохнул он. — Долго еще ехать?
— Около мили.
— Вы уверены, что ваш человек там будет?
— Конечно.
— Вы ведь частенько этим занимаетесь? Все это между нами, разумеется. Как вы себя назвали… посредником?
— Ну да, — сказал Чэнт. — Это у меня в крови.
Кровь Чэнта была не вполне английской. И кожа его, и синтаксис недвусмысленно говорили о наличии иноземных примесей. Но все равно Эстабрук доверял ему.