Несколько слов о замысле и композиции монографии. Начинается она достаточно скромно — со статистического описания и характеристики использованных источников. Назову некоторые из них: это военные дневники участника Ливонской войны ксендза Яна Пиотровского, описания приема московских послов в Кракове в дневниках Енджея Тарновского и Миколая Радзивилла (XVI в.); это воспоминания хорунжего Юзефа Будзиллы, двух придворных — Вацлава Диаментовского и Станислава Немоевского, полковника Самуэля Маскевича и двух дипломатов — Ежи и Збигнева Оссолиньских и, наконец, самогó великого коронного гетмана Станислава Жулкевского (Смутное время); это “Хроника московской войны 1633 года” (Яна Москоржовского?), воспоминания о сибирской ссылке Адама Каменьского-Длужика, записки Яна Хризостома Пасека, приставленного в качестве опекуна к московским послам в 1662 г., дневник сенатора Яна-Антония Храповицкого (вторая и третья треть XVII в.); это воспоминания врача Регины-Саломеи Пильштын о царском дворе (1739), это воспоминания участников Барской конфедерации; это дневники известного историка и публициста Юлиана-Урсына Немцевича времен Екатерины II и князя Адама Чарторыйского — русского министра иностранных дел (1801—1809); это дневники и воспоминания поляков — наполеоновских офицеров; это поэт Каетан Козьмян, это многочисленные повстанцы 1863 г., ставшие узниками и ссыльными; это профессор римского права Павел Попель (единственный мемуарист, отрицательно отнесшийся к тому же восстанию); это, наконец, дневники русского генерала Бронислава Грабчевского и ковенского ксендза Юзефа Бородзича, повествующие о временах правления Александра III и Николая II.
Монография А. Невяры была бы весьма полезна уже в том случае, если бы автор ограничился исторической презентацией собранного материала и его классифицирующей оценкой. Однако не только это было целью предпринятого исследования. Главная задача заключалась в том, чтобы произвести реконструкцию портрета русского человека как некоей модели, или, говоря словами Макса Вебера, идеального типа, обладавшего настолько стабильными чертами, что все последующие попытки по-новому воссоздать этот портрет представляли собою неизбежные проекции прежнего стереотипа. Исследование показало, что этот портрет в кульминационной фазе своего развития (конец XVIII — конец XIX в.) превращается в так называемый прототипический образ врага, то есть в шаблон, по которому строился образ любого неприятеля. До XVIII в. носителями прототипических черт врага были турки: знаменитая мифологема Польши как восточного бастиона христианства явилась ответом на турецкую экспансию XV—XVII вв., закончившуюся в 1683 г. победой над султаном Мустафой-пашой под Веной. Лишь в конце XVIII в., в период разделов страны, место главного неприятеля занимают русские: отныне любой польский патриот, претендовавший на звание совести нации, обязан был писать о России и ее жителях с учетом общепринятого образца. С одной стороны, эта во всех отношениях негативная оценочная модель оказалась столь прочной и однозначной, что в смягченном виде дожила до наших дней, но, с другой стороны, она оказалась полуоткрытой, допускавшей разного рода модификации и нюансы типа “хоть и москаль, но вполне порядочный человек”. В связи с этим монография разбита на две части. В первой дается описание основных структурных составляющих модели, иными словами, наиболее характерных и устойчивых черт портрета: враг (с конкретизацией — обманщик, предатель, клятвопреступник, грабитель ), варвар (варвар-азиат и варвар-простак, мужик ), тиран (а следовательно, раб, холуй, апологет царя-деспота ), иноверец (то есть язычник , вариативно — сектант, мусульманин или даже буддист ). Вторая часть озаглавлена “Светотени”. Внимание исследовательницы тут обращено на разного рода отступления от схемы-прототипа и на результаты исторической модификации портрета врага. Автор отмечает, что, хотя поколебать саму схему никому никогда так и не удалось, время от времени в нее все же вносились смягчающие коррективы. Так, например, обращает на себя внимание то обстоятельство, что польские авторы XVII в. высоко оценивают искусство московских ремесленников, в особенности плотников, лестно отзываются об архитектуре городов и крепостей, удивляются выдержке и выносливости солдат (этот мотив ни разу не появляется в XIX в.). Полякам, в принципе, нравится русская кухня, однако же, красота русских женщин их совершенно не трогает (“калмыкоподобные красотки”, пишет о них Юлиан-Урсын Немцевич в конце XVIII в., с. 122) — вплоть до ХХ в., когда вкусы в значительной степени меняются: в начале 1980-х гг. в Варшаве на стенах писали: “Rosjanki tak, Rosjanie nie”.