Не менее интересно обрамление основной части монографии. Ей предшествует глава “Фон”, в которой говорится о том, в какой географический, исторический и геополитический контекст польские авторы помещают созданный ими образ московита — москаля — русского, какое место занимает Россия (а ранее — Московия) на так называемой ментальной карте польского интеллектуала. На этой карте Московия появляется сравнительно поздно, в XVII в., но вплоть до эпохи разделов Польши никому не приходило в голову сравнить Россию с западноевропейскими странами. Русские помещались в один ряд с такими народами, как татары, калмыки (отсюда “калмыкоподобные” красотки у Немцевича), турки и “казаки”, то есть та часть украинцев, которая бросила вызов Речи Посполитой, “предала” ее и воевала с ней. Важно подчеркнуть, что поляки проводили резкую разграничительную черту между жителями Московии (которых не считали славянами) и “русскими” (польск. Rusek , множ. число Ruscy ), то есть протобелорусами и протоукраинцами, жившими в границах Речи Посполитой. Подобные представления активно функционировали до начала ХХ в., а затем неоднократно возрождались и актуализировались. Зато современное стереотипное представление о России как о восточной стране еще в начале XIX в. не существовало: с Востоком ассоциировалась прежде всего Турция, а Россию (вместе с татарами и калмыками) помещали на севере, подобно тому, как делали это французские просветители и немецкие, а затем и русские романтики. Весьма содержательна также глава “Композиция”, помещенная после описания основных черт портрета и вышеупомянутых “светотеней”: в ней как историческая преемственность некогда возникшей структуры, так и ее историческая изменчивость представлены в когнитивном освещении. Благодаря этому автору удается, к примеру, объяснить то обстоятельство, что до конца XVIII в. ни один из авторов не питал ненависти к русским: в интонации повествователей безраздельно господствовал снисходительный протекционизм, причиной которого, как считает А. Невяра, было убеждение в том, что рано или поздно москали поймут преимущества европейской, в данном случае польской, цивилизации, а Московия разделит завидную участь Литвы и станет еще одной частью Речи Посполитой. И лишь начало разделов страны открыло великодушным колонизаторам глаза на то, что их самих колонизируют северные варвары, так и не понявшие, какую пользу принесла бы им европеизация по польскому образцу и под польским руководством. Начиная с 1790-х гг. в русских видят только врагов, а врагов ненавидят. Однако инерция старого мышления настолько сильна, что надежда на полонизацию России окончательно исчезает лишь к середине XIX в. Символическим моментом ее “похорон” А. Невяра считает варшавскую речь Александра II (1856), в которой прозвучали слова о “конце мечтаний”. С этого времени москаль считается человеком, окончательно потерянным для Европы. Это подтверждают многочисленные “пустые места” в его портрете — семантические лакуны, обозначающие черты, носителем которых он быть не может. Так, например, русский не может быть свободным, вдохновенным, высоконравственным, одухотворенным, “не от мира сего”, патриотом, внешне красивым, элегантным , хорошо воспитанным, остроумным и даже влюбленным — разве что в польку (с. 156—159). Устойчивость описанной схемы привела в ХХ в. к тому, что наиболее авторитетные польские авторы, в отличие от большинства западных, подчеркивали историческую преемственность советского строя по отношению к самодержавию XVI—XIX вв.: в преступлениях большевиков видели не насилие над Россией и ее культурными ценностями, а еще одно проявление извечного московского варварства. К примеру, многотомная история России, написанная выдающимся польским историком Яном Кухаржевским, носит красноречивое заглавие — “От белого до красного царизма”. В то же время после Второй мировой войны впервые наблюдается существенная трансформация традиционного образа врага: при явно саркастическом отношении к СССР польское общественное мнение впервые начинает видеть различие между советским строем и русскими людьми . Последние всё чаще начинает вызывать сочувствие и симпатию. И это, как справедливо утверждает А. Невяра, скорее не результат официальной пропаганды польско-советской дружбы, а следствие того, что после войны резко изменилась социальная структура страны. Авторами и адресатами текстов о России стали интеллигенты родом из крестьянских, рабочих и мещанских семей, которые шляхетский этос чести и мести, предполагавший чувство превосходства и над “варварами”, и над “рабами”, и над “мужиками”, воспринимали как анахронизм. В то же время все без исключения авторы исследованных документов XVI — начала ХХ в. принадлежали к шляхетскому сословию, некоторые же представляли высшую аристократию — магнатерию.