Сейчас он расхаживал, заложив руки за спину, по комнате, одобрительно рассматривал стеллажи от стены и до стены, забитые книгами. В его время, как он любил говаривать, книг в доме должно было быть больше, книги были другие, книги были лучше.
– Ну и что нового? – спросил он, не поворачиваясь.
– Стены в подъезде покрасили, – сообщил я.
– Это я видел, – буркнул он. – Завтра снова распишут, загадят… Пока не начнут таких расстреливать, толку не будет. А как у тебя?
– С работой все в порядке, – ответил я. – Счета за квартиру оплачиваю в срок.
– Женщины?
– Женщины? – переспросил я.
– Да, женщины. Что-то у тебя с ними странное…
А в самом деле, подумал я. Слишком уж эта жизнь как-то проходит мимо меня. Иногда, правда, как и многие другие, замечаю, что вместо уже примелькавшейся брюнетки на кухне хозяйничает блондинка. А между ними вроде бы мелькнула и пепельная с изумительными бедрами. Как-то за делом не замечаешь, что в квартире эти существа меняются, мельтешат, что-то требуют, на чем-то настаивают. С одними даже регистрируешь отношения, потом они куда-то исчезают, а ты внезапно замечаешь, да и то не сразу, что в квартире убирается другая женщина. Или же замечаешь, что это другая, потому, что не в той позе спит, закидывает на тебя ногу или начинает стягивать одеяло.
Впрочем, как-то не по-мужски обращать внимание на такие мелочи, ведь в основе эти существа все одинаковы. Разные основы возможны в других областях, будь это наука, искусство, религия, а женщины все вышли из-под одного штампа. Они все разные только по одежке да прическам, даже худеют по одним и тем же методикам…
– Видел одну, – признался я, – всего пару минут… а до сих пор перед глазами!
– Ого, – сказал отец довольно, – взрослеешь!
– Где там, – отмахнулся я. – Так я вел себя только в четырнадцать лет.
– Это второе взросление, – объяснил отец. – Первое, когда теряешь детские иллюзии и начинаешь думать, что все женщины одинаковы, второе, когда понимаешь, что из этого всего есть исключения. Кто она?
Я пожал плечами:
– Не знаю. Мы встретились в туалете пивного бара.
Он отшатнулся.
– В ту… туалете?
– Ну да, чего особенного?
– Тьфу! Ты имеешь в виду, в этих… совмещенных?
– Совместных, – поправил я. – Хотя даже в этом слове есть некая дискриминация, верно?.. Просто в туалете. Мы перекинулись парой слов… я не знаю, что в ней, но что-то во мне самом нарушилось.
Отец откинулся на спинку кресла и смотрел на меня с ужасом и отвращением.
– Это что же… теперь можно знакомиться даже в туалете? Даже не просто случайное знакомство, а… серьезное? И, сидя на унитазе, возвышенно рассуждать о балете, музыке, высоком искусстве?
Он морщил аристократический нос, смотрел даже не с презрением – с показным ужасом. Я смолчал. Трудно разговаривать с существом, которое зовет себя козлом, жену – рыбой, а на стене над письменным столом во всю ширь стены календарь с дравидийским гороскопом. Эти дравиды, или друиды, оказывается, знали высшие тайны! Я, правда, не понимаю, чего ж тогда вымерли, если такие умные, но отец даже меня, помню, пытался определить в какие-то скорпионы, уверяя, что этот скорпионизм даст мне руководство в жизни. Я возразил, что мне достаточно руководящей и направляющей руки товарища Зюганова, разговор набрал обороты, мы поссорились, неделю не разговаривали.
И вот это существо, поклоняющееся тотемам, стоящее одной ногой в Средневековье, а другой… еще дальше во тьме, учит меня плясать вокруг тотемного идола, плевать через левое плечо… на комп, наверное.
Великий Билл, да мы с отцом на этой почве сталкиваемся вот уже сотни, нет – тысячи лет. Может быть, даже с пещерных времен, когда я изобрел камень или колесо, а отец рьяно доказывал преимущество старых традиций волочения. Вообще-то и поход за отмену дискриминации начался едва ли не в те седые времена. За равную оплату женщинам и мужчинам, за право на труд, за допуск женщин к таким исключительно мужским работам, как учительство, печатанье на пишмашинках, к работе на телеграфе, за отмену запрета на обучение женщин в высших учебных заведениях. Предпоследним пал барьер раздельного обучения мальчиков и девочек, а вот теперь наконец-то отменили и раздельные туалеты.
Конечно, ретрограды всегда против, всегда новое проламывает дорогу с трудом, с боем. Математичку Гипатию забили насмерть, Софью Пригаршинскую не допускали к работе в универе, так и сейчас старшее поколение пользуется общими туалетами через силу. Многие терпят с переполненными кишечниками или уходят домой раньше, а то и негласно договариваются заходить по очереди. К счастью, строгий антидискриминационный патруль проверяет такие учреждения, штрафует руководителей, если те медлят с принятием полного равноправия.
Кое-где пошли на хитрость, сняли буквы «М» и «Ж», даже объединили туалеты в одно помещение, но оставили фанерные перегородки между унитазами. Этих администраторов сперва предупредили о нарушении закона, о дискриминации, а по второму разу начали штрафовать. Кто противился, у тех при третьем нарушении отбирают лицензию.
На кухне прозвенел звоночек. Отец встрепенулся:
– Уха!
– Так ты ж уже сварил, – удивился я.
– Хорошую уху варят трижды, – сказал он наставительно. – Так и называется – тройная уха.
Запахи стали гуще, я плавал в этих ароматных волнах, парил, вдыхал, все мое существо пропиталось этим вкусным паром, и когда сел за стол, готов был съесть кита. Или хотя бы акулу.
Отец разливал по тарелкам большой поварешкой, из кастрюли к потолку быстро поднимаются пышные клубы, в которых можно было увидеть пышнобедрых и крупногрудых женщин или могучих джиннов. Я едва дождался, пока тарелка с дразнящей медлительностью опустится на стол, придвинул ее ближе, наклонился над нею, почти навис, ложка зачерпнула…
– У-у-у-у…
– Ну что, – спросил отец участливо, – опять попался?
– Ну как ты можешь? – сказал я с упреком, едва двигая обожженным языком. – Снова горячая?.. Не мог варить сразу холодной?
– Подуй, – посоветовал отец. Он выглядел донельзя довольным. – Только не разбрызгай по всему столу, как у тебя обычно…