- Ваша овсянка стынет, сэр, - пропела она язвительно и запила свою насмешку газировкой. Над чашкой Роберта поднимался пар от некрепкого чая с мятой и лимоном.
Роберт ожидал, что после завтрака Филиппа потащит его по бутикам; уж слишком подозрительно у нее блестели глаза и подрагивали крылья нос, как у кошки, почуявшей пролитые сливки. Однако девушка потянула его в самое сердце города, где улицы свивались паутиной вокруг делового центра. Мутанты пробирались через толпу, держались за руки так крепко, что ладони будто приварились друг к другу. Всюду были люди, торопливые, суетные и какие-то безликие, как те манекены, запертые в аквариумах витрин; солнце светило в лицо, щекотало глаза даже сквозь веки, и лица идущих навстречу людей казались размытыми акварельными пятнами. Вереницами тянулись автомобили, город пах гудроном, бензином и надвигающейся грозой - угрюмые серые тучи неумолимо наползали на Нью-Йорк со стороны моря, но все это проносилось мимо, казалось каким-то нереальным. Настоящей была горячая рука Арклайт в его ладони, сладость яблок в карамели, которые они купили возле Бруклинского музея, воркотня голубей, столпившихся у их ног, выпрашивающих угощение. Они почти не разговаривали, но не отпускали друг друга; для истосковавшегося по Филиппе Роберта именно она сделалась центром города, мира, вселенной. Сонтаг то и дело убирала волосы за ухо, гримасничала, морщилась, и глаза ее лучились аметистами, как вдруг мрачнела, замыкалась, будто куница, затаившаяся перед броском, и мужчина неосознанно сжимал крепче ее пальцы, ловя ее взгляд, делавшийся холодным, колючим и чужим.
К его новому телу Арклайт привыкала тяжелее, чем сам Призм.
- Ты пугала меня магазинами, - тихо напомнил Роберт. Сонтаг вздрогнула, потуже запахивая куртку: с приближением туч ветер усилился, и полоса ясного неба безмятежно синела лишь где-то за китайским кварталом.
- Я что-то уже передумала, - мутант качнула головой, отбрасывая упавшие на лоб шаловливые прядки, - вообще никуда не хочу идти. Знаешь, что хочу? Виноградной газировки и тех капкейков с карамельным кремом, но, боюсь, вы, мистер, глядя на меня, слюнями захлебнетесь, - она смешливо фыркнула, пальцем повторяя контур синей вены, змеящейся по тыльной стороне ладони Призма. - Все никак… Никак не привыкну, что ты теперь такой.
- Какой такой? Настоящий? - мужчина бледно улыбнулся.
- Ага, настоящий. Стеклянный Пиноккио наоборот - у него нос вырастал, а у тебя кое-что другое, и то, когда на мне, кроме туфель, ничего не было, - Филиппа положила голову ему на плечо. Прикосновение ее пальцев согревало зябнущие руки. - Просто… Черт, ты же умереть мог. Или еще что похуже, кто знает, что взбредет Синистеру в голову, - Сонтаг потерла переносицу. Девушка говорила спокойно, не повышая голоса; обычно готовая вспыхнуть мгновенно, словно спичка, сейчас была поникшей и понурой, будто увядший цветок. - Ты же знал, верно? Понимал, каким дерьмом все это может обернуться… и все равно пошел.
- Я не смог отказать.
Филиппа выразительно изогнула темную бровь.
- Не смог отказать? Эссексу? Знаешь, милый, такой поворот разговора мне совсем не нравится.
- Наши отношения тоже было сложно назвать простыми. Едва ли разумно было встречаться с моргающим куском стекла, однако… Ты же не ушла тогда. И сейчас здесь. Со мной.
- Вот именно, что я не ушла! И не собиралась! Проклятье, если бы все это было не надолго, просто так, на раз, то закончилось бы уже давно! А ты все равно, все равно потащился к Синистеру!
- А я все равно боялся, - с кривой усмешкой признался Призм, - что тебе надоест, что ты устанешь от меня и решишь, что хватит с тебя возиться со стекляшкой, и пора найти кого-то более… нормального.
- Да, потому что тебя нормальным назвать о-очень сложно. Потому что ты ненормальный. Псих, - Филиппа легонько хлопнула его по лбу. - Ты… Ты даже меня не спросил. Что-то сам себе напридумывал и полез в самую задницу, - она обхватила его рукой за шею и прижала голову Призма к груди, стащила капюшон и поцеловала, сначала в макушку, потом в затылок, прежде чем прижаться к нему щекой. - Ну и как же мне тебя такого бросить?
- Никак, - серьезно согласился Роберт. Небо уже роняло первые дождевые капли, крупные и тяжелые, обжигающие кожу колким холодом, над головой буйно грохотал гром, но его заглушало горячим взволнованным сердцебиением Филиппы, в котором ему слышалось обещание, надежда на нормальную жизни, на счастье, и обозленный ветер, и дождь, попадающий каплями за шиворот, казались чем-то неземным и чарующим. Влюбленный, очарованный, мутант не сразу заметил подозрительный нарост на внутренней стороне щеки.
Он был твердым, бритвенно-острым, щека ныла и слабо кровила, и Призм поцарапал язык, когда коснулся нароста, собирая кровь.
***
Следующий вырос спустя две недели на внутренней стороне локтя.
Поначалу он напоминал просто одну из пайеток, которыми были расшиты карманы на любимых джинсах Арклайт: маленькая поблескивающая пластинка не больше пяти миллиметров, но вскоре она начала разрастаться; Призм проснулся посреди ночи от боли - тонкая кристаллическая пластинка треснула, когда он согнул руку, осколки впились в мягкие ткани, засели глубоко занозами, трещины сочились темно-багровым и густым, пачкая простыни. Заперевшись в ванной, Роберт остервенело сдирал стеклянную корку вместе с кожей, с мясом. Раковина была вся в красных потеках, как жертвенная чаша, разодранная рука кровоточила, и Призм продолжал все глубже и глубже запускать пальцы в раны, раздирая, разрывая. Ему мерещился туманный блеск растущих кристаллов, пальцы то и дело натыкались на их остроту, но они ускользали и, словно черви, трусливо пробирались глубже в тело мутанта, к костям. Призм чувствовал, как они шевелятся в нем, рассекают мякоть руки и растут, растут, множатся, заполняя его изнутри. Нет… нет, нет, Господи, нет! Роберта трясло, бледное в синеву лицо блестело испариной, а взгляд был горячечным, как у больного малярией. Рука, еще целая, не тронутая мутацией, дрожала, когда он схватился за бритву. По кромке узкого лезвия свет сновал тускло-серебристой искрой, которая потухла, захлебнувшись в брызнувшей фонтанчиком из рассеченной вены крови, когда Призм вогнал бритву в рану, проворачивая. От боли он забыл как дышать.
Роберт проснулся, задыхаясь, царапая заложенное спазмом горло. Вскочил, на заплетающихся ногах бросился в ванную. Долго не мог найти выключатель; руки дрожали и не слушались, а когда свет все же удалось включить, глядел на собственное отражение как на незнакомца, придирчиво ощупывал лицо, липкое от пота. Зрачки казались белыми, отсвечивали перламутром, как у рыбы, под глазами темнели синяки, а правая рука, ноющая, затекшая, чесалась у локтя. Призм тяжело оперся на раковину, хватая ртом воздух, густой, словно воск. Сон… всего лишь сон, Господи… мутант включил воду, ополоснул пылающее лицо. Ноги подкашивались, его тянуло вниз будто магнитом. Призм медленно осел на пол, цепляясь за раковину; пальцы скользили по гладкому фаянсу, шум льющейся воды закладывал уши, а сердце колотилось под горлом отбойным молотком. Роберт хапнул ртом воздуха, силясь успокоиться. Ему просто приснился кошмар… Язык невольно потянулся к ранке, полузажившему рубцу на внутренней стороне щеки. Тот кристалл был маленьким, не больше булавочной головки; было опасно срезать его самому, но Призм не желал больше обращаться к Синистеру. Стекло было мягким, крошилось, отслаивалось легко и почти без крови, однако глядя на желтоватые гранулы, местами розовые от кровавой пленки, Роберт чувствовал, как холод расползается в груди. Стекло лопнуло с тонким хрустом, рассыпалось в пыль, когда он раздавил его подошвой ботинка.
Новые кристаллы прорастали пока только во сне, и Призм молился, сжимая в кулаке простой деревянный крестик на перекрученном шнурке, который не носил с католической, так и не оконченной из-за мутации, школы. Молился, чтобы его кошмары не стали явью.
Было почти семь утра, когда Роберт вышел из ванной; уже светало. На окна соседних домов верхних этажей рассветные лучи плеснули сусального золота, хотя к тротуару еще жалась ночная мгла и вереница фонарных огней стекала по улице. Вместе со сквозняком в приоткрытую форточку просачивались далекий визг сирены, собачий лай и рев мотора отъезжавшего мусоровоза. За стеной тяжело, надрывно кашляли, в холле хлопнула дверь, и отголоски детского плача выпорхнули в коридор. Через лаз вентиляции лилась хриплая женская ругань на итальянском.