Ведь так будет очень весело. Голоса будут довольны, а весь Аркхэм узнает, что Королева снова с ними.
Ей хватает доли секунды и одного рывка, чтобы проделать этот фокус. Харли ведь гимнастка, так что изворачиваться умеет мастерски.
Во рту полно чужой крови, а на зубах обрывок ушной раковины. Кто-то из охранников бьет ей под дых, заламывает за спину руки, швыряет на пол и требует срочно димедрол, потому что эта сука взбесилась.
Ну, тут уж Харли позволяет им все это сделать. Даже не сопротивляется, просто позволяет упаковать себя в белую рубашку, выплевывает ненужный лоскут кожи изо рта — пусть пришьют обратно, если постараются, и держится.
Изо всех сил держит глаза открытыми, а себя в сознании.
Она знает, каким путем ее поведут в изолятор, через третий корпус, через многочисленные прозрачные стенки, за которыми сидит столько психов, сколько Готэм не выдержит. А где-то среди них, в самом сердце этого дурдома, и ее пудинг.
Ее тащат, а каблуки скрипят по полу. Бессмысленно, рвано. Скоро и каблуков не останется. Но Харли не собирается помогать тюремщикам, клацает ими по полу, издавая неровный, но все же громкий стук.
Пусть знает, что она идет. Пусть боится, потому что Харли уже совсем близко.
Камера Джокера находится сбоку. Еще бы, даже шепот его ядовит. Парочка психов уже не выдержали и сами покончили с собой. Вроде бы Аркхэму это и на руку — дохлые чокнутые не такие страшные, как живые чокнутые, но комиссии это не понравилось. Так что его одного держат в отдалении. Обернутого в такое количество пуленепробиваемого стекла, что сам Бэтси лоханется, вздумай он пострелять в своего заклятого врага.
Ну, Бэтмену теперь до Джокера и дела нет. Занят новыми врагами, Готэм же та еще помойка, мимо нее ни одна крыса не пробежит.
И если Бэтси абсолютно похрен на Джокера, то вот Харли нет. У них с мистером Джеем личные счета. Очень даже неоплаченные. И просроченные.
Она пялится на его камеру отяжелевшим взглядом, потому что седатив уже действует, вырубает ее словно лошадь, да только она не какая-нибудь подопытная крыса, после чана с химикатами любые наркотики срабатывают с трудом. Окидывает глазами прозрачное стекло, за которым маячит темная тень. Гротескно-длинная, вытянутая, с тонкими ветками рук и маревом зеленого.
Ее любовь так близко, так недосягаемо близко, что Харли подбирается, шевелится в руках изумленных санитаров, думавших что тащат отключившуюся психопатку.
Ворочает неповоротливым языком во рту.
— Здравствуй, пудинг, — она выплевывает это ему, зная, что он услышит. Как будто между ними телепатическая связь или что-то вроде. Они же связаны. И не только общим падением в кислоту, или безумием. Между ними столько всего, что удивительно, как они еще мысли друг друга читать не научились.
— Заткните ее, — раздается чужой голос, — вырубите скорее, пока снова не начала сопротивляться, ну же!
И пока на голову не опустилась пелена забытья, Харли добавляет, так громко, как может из своего севшего горла.
— Вот я и добралась до тебя, мой сладкий.
Это не угроза, нет. Грозить Джокеру? Она что, из ума выжила? Хах, отличная шутка, кстати. Но нет, это констатация факта.
Харли с ног сбилась, разыскивая его по всем злачным местам, по темным закоулкам, моргам и больницам, даже Бэтси пришлось потревожить. Так испереживалась, что чуть не рехнулась, даже больше, чем уже есть.
Но теперь ему некуда бежать.
Краем сознания, угасающего, зыбкого, она видит Джокера таким, какой он сейчас, без всех своих кроваво-красных улыбочек, без белого грима, а еще он не смеется.
О нет, ни капельки не смешно ему. Просто стоит по другую сторону стекла и смотрит, напряженно, тяжело.
А значит, шутка удалась.
Ее запихивают в десятый корпус. А это на другом конце лечебницы. Считай, что на другом конце земли. И его Харли больше не видит. Специально для нее и в своем корпусе изолятор найдется. Такой, чтобы посидела с недельку, спеленатая как муха в паутине, и больше не рыпнулась.
Так что теперь она изображает из себя примерную пациентку. Старых врачей, с которыми она когда-то была коллегами, не проведешь, но вот с молоденькими санитарами срабатывает запросто.
Один из них, самый глупенький, самый молодой, исправно приносит ей свой планшет поиграться.
Харли тыкает обгрызенным ногтем, с которого и лак уже облетел, в разноцветные пузыри, позволяя им лопаться, сколько влезет, улыбается и прикидывается поглощенной игрой, а сама шарит глазами по комнате. Следит за Джоном, и стоит ему отвернуться, или глаза отвести, тут же сворачивает бесполезную игрушку.
Она же не играться сюда пришла.
Голоса в голове наперебой советуют ей, куда лезть и что смотреть. А этот Джон достаточно молодой и не знает, что она умеет, когда ей надо.
И да, они до сих пор используют код для всех дверей в виде дня своего рождения, только в обратном порядке. И это ее еще называют сумасшедшей?
Через месяц, когда она перестает казаться им всем опасной, а от мистера Джея до сих пор ни одной весточки, Харли решает, что пора. Надоело уже глотать бесполезные таблетки, делать вид, что она их жует, а затем сплевывать куда-нибудь в укромный уголок. Надоела и койка больничная. В общем-то, за пределами Аркхэма она тоже не королева и спит не на роскошных простынях, но вот унисон храпящих глоток и стонов психов ее раздражает.
Они же мать его психопаты, так почему нельзя радоваться этому?
А Джона она связывает и упаковывает в рубашку, предназначенную для нее. Все складывается идеально, и когда он лежит в ее узкой кровати, укрытый по самые уши, издалека никто и не додумается, что это мужчина.
Да и надо ей это всего на полчаса. А потом пусть что хотят, то и делают.
Она выбирается в коридор, шуршит целлофаном шапочки, прикрывается за маской безымянного санитара, и за ее спиной только тишина.
Тупые охранники сегодня в покер играют. А значит, на камеры наблюдения им наплевать.
— Ну? — она стоит перед стеклом, за которым нихрена не видно. Только море темноты и марево зеленцы в нем. Даже воздух по ту сторону какой-то затхло-ядовитый, насыщенный его безумием. — Ничего сказать не хочешь, нет?
Сбежал же. Еще, наверное, специально сюда попался. Чтобы только подальше от нее быть. Харли знает, что он такое может. Псих как есть, и когда ему надоедает его тыковка, он вечно выставляет ее вон. Или сам исчезает.
Заставляет волноваться за него, сходить с ума от неизвестности и ревности. Что Бэтси, что какая-нибудь другая новая игрушка. Это разбивает ее сердце.
— Ох, Харли, это ты, — его голос еле доносится сквозь дырки вентиляции. — Моя тыковка…
— Твоя? О нет, мистер Джей, уже нет, — какая-то часть ее все еще рвется туда, внутрь, хоть пальцем влезть в камеру, только бы оказаться поближе к любимому Пудингу, забраться глубоко под кожу, в самое сердце и там остаться. Хоть бы так.
Но другая часть, та, что больше месяца пролежала на койке в палате номер девятьсот тридцать три, пялясь в потолок и вынашивая планы мести, хочет вытащить Джокера из этой камеры, в которой он прячется. Трясти, схватившись за ворот, пока не сотрет эту издевательскую ухмылку.
— Я ненавижу тебя, ты, чертов ублюдок, чтоб тебя… — Харли срывается на громкий крик, уже не заботясь о том, что ее услышит весь коридор, а в придачу к ним и охрана, от которой будет сложно сбежать.
— Харли, Харли, Харли, я тоже по тебе скучал, — если он солжет ей снова, то разобьет вдребезги и без того еле живое сердце, но он делает это так мастерски, что она бессильно вздрагивает и замирает.