Вместо любопытства там сплошная сосредоточенность. Почти благоговение.
И это Джокер не видит, ему и глаза не нужны, чтобы учуять эмоции этой докторши, он просто знает.
— Ооо, новая кровь? — он решает быть вежливым. Никто не ожидает от психов того, что они станут примерными, ведь так? Это смущает. — Добро пожаловать в Аркхэм, леди, — он скалит зубы, поднимаясь с койки. Вытягивает тощее тело, подбирается к стеклу, замирая с другой стороны и улавливая нотку ее парфюма.
Лакрица. Солено-сладкая, горечь вперемешку с агонией кислоты. Черт знает, что такое. И эта докторша точно такая же. А прячется под маской порядочного человека.
Ее выдает только запах и расплывшиеся пятна зрачков, такие большие, что радужек не увидеть.
У нее их нет, решает Джокер. Они ей и не нужны. Лучше так, теперь она выглядит не менее сумасшедшей, чем он сам.
— Здравствуйте, мистер Джей.
Она такая примерная. Еще и мистером обозвала.
Джокеру приходится нагнуться, чтобы оказаться с ней лицом к лицу. Если бы не стекло, мог бы дотронуться до белого лица. Взять в ладони, стиснуть шею, укладывая собственные пальцы словно ошейник, сдавить и слушать, как она стонет.
А стонать она будет тоже примерно. Пока не сломается и не умрет.
— Ищете кого-то? — он забавляется, глядя, как она дрожит, не зная, то ли отступить назад, то ли остаться на месте, потому что стекло ей кажется совсем тонким и непрочным. Наверное, не знает, что оно пуленепробиваемое. Ну и пусть. Ему нравится, что она боится.
Запах лакрицы гуще, как будто это и есть ее настоящий вкус. И вместо крови бегут по венам коричневатые капли ядовитой сахарной соли с кислинкой.
— Может, меня? — он улыбается ей чеширским котом, блестит острыми стальными зубами — подарок гребаного Бэтмена, за который Джокер теперь даже благодарен.
Она собирается с духом и кивает.
— Я пришла, чтобы посмотреть на вас до наших официальных встреч в кабинете. Мне было интересно узнать, какой вы настоящий.
И вот снова, она говорит так правильно, будто заучила по бумажке свои слова, но в голосе хрипотца. Она царапает слух Джокера, звучит музыкой. Это нотка, предшествующая безумию. Нерешительность, помноженная на интерес, а затем приправленная лакричной сладостью.
— И как?
Теперь ему и в самом деле хочется дотронуться до стекла, пройти сквозь него, а потом зажать эту миленькую блондинку в самом темном углу Аркхэма, щелкая острыми зубами возле самой шеи, в паре миллиметров от яремной вены. Вдыхать этот запах. И веселиться.
Потому что он нашел то, за чем пришел.
— Так, как мне вас и описывали, — она смущается, но взгляд не прячет. Сцепилась с ним зрачками, увязла как муха в паутинке. — Уникальный.
Он заходится от смеха, потому что эта докторша только что умудрилась подобрать крохотный ключик к его безумной голове. Одну маааленькую причину, по которой ему не стоит ее убивать, когда он будет выходить из Аркхэма через несколько дней.
— Ну что ж, так меня еще не называли, доктор… — он тянет, ожидая ее ответа, потому что на халате никакого бейджика нет. Она будто призрак из ниоткуда.
— Доктор Квинзель. Харлин Квинзель, — она так запросто говорит ему свое имя. Не знает, что с опасными психопатами нельзя говорить о таких вещах. И в глаза им смотреть тоже.
Голоса в его голове шелестят, раскладывая новое имя по ноткам, перебирают и размывают одни звуки, оставляя только самое важное.
Харли-Квин. С лакрично-леденцовым запахом, хриплым голосом, который будет красиво стонать, когда ему захочется.
— Вы знаете, Харли, — Джокер еще ближе наклоняется к стеклу, прижимается щекой, дырявит докторшу голодным взглядом, — мне кажется, мы с вами обязательно подружимся. И даже больше. Куда больше.
Ему представляется ее тело, белое словно молоко, алое от крови, струйками стекающей по груди из многочисленных порезов, наполненное болью и страданиями. И немного сладостью. Потому что ей это обязательно понравится.
Джокер не станет рассказывать ей, о чем думает, наверное, она и сама отлично читает это по его лицу, отшатывается, отступает назад. Оставляет его наедине с собой, голосами и безумным хохотом.
Даже когда ее больше нет рядом, он чувствует этот великолепный запах. Сладкая горечь, скрипящая на кромке стальных зубов, пропитавшая камеру изнутри и его самого.
Все же эта Готэмская помойка прячет в себе такие прекрасные вещи. Которые достанутся только ему.
========== Dead and reborn ==========
Комментарий к Dead and reborn
Внимание, садизм, секс с удушением и прочая прелесть)
Ну и бессмысленное, беспощадное порно. Додаем себе сами в вечер воскресенья)
Ну и как обычно, не стесняйтесь оставлять комментарии, пожелания и все в таком духе)
Связанная Харли не хуже произведения искусства. Как картина какая-нибудь, не меньше.
Белая кожа, полупрозрачная, алеет, натянувшись там, где веревки перехватывают горло. Яремная вена проступила и бьется, пульсирует под пальцами Джокера. Трепыхается и бешено стучит, перегоняя кровь туда-сюда.
Красота.
А глаза закатившиеся, видны одни белки под дрожащими ресницами, как будто кроме них ничего не будет. Ни сжавшихся до точки зрачков, ни радужки.
Ей не хватает воздуха. Уже десять секунд как не хватает. Джокер, может, и псих, но в таких делах куда расчетливее банкиров. Шарики в голове отстукивают секунды одну за другой, а сам он наслаждается картиной.
Харли Квинн, распростертая на его столе, лежит в обмороке с петлей на шее, и красивое личико слегка синеет, наливается еле заметной лазурью. Золотистые волосы разметались по темному дереву, а губы белые, искусанные до крови, только кровь уже не проступает. Джокер ее всю слизал, высосал, и ему все еще мало.
Щелканье внутри головы становится громче, четче, выступает на первый план.
Три-два-один…
Он отпускает узел. Тянет веревку на себя и смотрит, как ослабевает хватка обморока, и кожа Харли наливается кровью. Понемногу проступает на щеках розоватыми пятнами, подсвечивается изнутри.
— Тыковка… — зовет ее Джокер. Шепчет на ухо, гладит по волосам, которые струятся вниз водопадом расплавленного золота. Дороже тех побрякушек, что они брали недавно, когда грабили банк. Там просто металл, а тут нечто куда более красивое. Мягкие, теплые, с запахом лакрицы, потому что это любимый запах Харли.
Он наматывает их на кулак и тянет Харли на себя.
Пока она не очнулась, она еще красивее. Спит словно сказочная красавица, белая как снег, алая словно кровь, еле слышно дышит, и ее такую хочется сломать.
Это его извечное желание, более древнее, чем разум, древнее самого голода.
Ему хочется разорвать ее на крохотные частички и подбросить в воздух, глядя, как они сверкают белыми искрами. Вырвать сердце из груди и сожрать его, чтобы оно было только его, совсем и навсегда.
Запереть эту девчонку в самом темном подвале, посадить на цепь, приковать к себе, чтобы и не дернулась. Или может быть даже пришить.
На какое-то мгновение ему в голову приходит, что можно было бы и так поступить сегодня. Уж больно красиво будет смотреться алая нитка, пробившая кожу и опутывающая их запястья. Но у него же был другой план. Не менее извращенный.
Так что иголки он оставит на потом, а сейчас принимается раздевать Харли. Снимает с нее разноцветную куртку, наслаждаясь мертвым спокойствием. И оттого, что она словно послушная кукла, заводится еще больше.
Он хочет ее, так сильно, что бросает попытки стянуть шортики, просто путает пальцы в сетке колготок на бедрах, рвет их, оставляя дыры, отодвигает ткань шортов и трусики вбок и облизывает свои пальцы прежде, чем засунуть их внутрь.
Она должна быть готовой для него.