Ему нравится играть с нею, и шантаж вполне входит в список его любимых развлечений.
— Я даже отвечу на твой любой вопрос, куколка, — эта игра опасна, но возможность узнать хоть что-то еще о нем куда заманчивее, чем чувство самосохранения.
— Почему? — Харлин задает этот вопрос раньше, чем понимает, что она несет. — Почему ты делаешь все это? Из развлечения? Желания поиздеваться?
— Ну вот, — Джокер хмурится, и его белое лицо кривится, — ты все испортила. А еще доктор. Ты задаешь такие вопросы, на которые сама знаешь ответ. Глупая-глупая-глупая тыковка.
— Нет, я не знаю, — она и правда не знает. Ее карточки с чернильными кляксами молчат. Ровно как и справочники по отклонениям. Ее рука с уколотым пальцем застывает в воздухе, так и не дойдя до рта.
И этим так легко воспользоваться.
Холодные стальные зубы смыкаются на ее многострадальном пальце, высасывая кровь из ранки и облизывая. Мягко, нежно.
Где-то на заднем плане щелкают и принимаются звенеть часы, отмечая конец их сеанса, но сеанс еще не окончен.
Только не тогда, когда Джокер проходится языком по подушечке пальца, заставляя Харлин замереть.
Внутри нее все путается, распадается на крошечные осколки мыслей, но страх и возникшая искра наслаждения, чистого, неподдельного, забивают собой все.
— Я просто вижу тебя настоящую, — он облизывает губы, и на них нет ее крови, но почему-то Харлин кажется, что он монстр. Из тех, что поджидают в темноте, готовые утащить за собой.
Теперь он снова улыбается, довольный тем, что шутка удалась, смотрит на ее побелевшее от страха лицо. Ему плевать на санитаров, плевать на то, что они практически взашей выталкивают его из кабинета.
***
Джокер слишком больной даже для Аркхэма.
Харлин он напоминает шкатулочку с секретами, сломанную и без ключа, а внутри всю пересыпанную ядовитыми фразочками и острыми иглами. На всякий случай, если ее возьмет в руки кто-то чужой.
Но Харлин к чужим не относится. Он сам не относит ее к своим врагам. С того момента, когда он попробовал ее крови, она стала ему менее скучной. Теперь он всегда зовет ее «моя тыквочка», или «моя куколка» и больше не пытается запустить пресс-папье в ее голову. Или укусить. Или воткнуть ручку в глаз.
Вместо этого он выводит ее из себя жалостью. Ему кажется, что она притворяется. Что носит слишком серую и безликую маску на лице, что от ее одежды воняет официальностью, и что она способна на большее.
— Что вы видите? — теперь Харлин спокойно показывает ему свои карточки с бессмысленными чернильными пятнами, у них договор.
Он отвечает на ее вопросы, а она делает что-то для него.
Око за око и зуб за зуб.
— Кровь, — почти не удостаивает взглядом тест Джокер. — Я вижу кровь. А теперь, куколка, как насчет того, чтобы встать и пройтись?
Харлин встает сама, чувствуя себя слегка неуверенно на высоких шпильках. Это не ее привычные лодочки, удобные и разношенные.
Такие туфли носят не доктора, а любительницы чужого внимания, привыкшие к восхищению со стороны мужчин. Они слишком яркие, слишком жесткие и слишком опасные.
Но ему нравится. Джокер следит за каждым ее шагом, не отрывая глаз. Он настолько поглощен этим зрелищем — Харлин Квинзель и на шпильках, что вряд ли замечает, когда она осмеливается задать новый вопрос.
— Почему кровь?
— Она сладкая. И вкусная, да-да-да, прямо как ты, моя куколка, — кончик языка мечется между кинжально-острых коронок, прячущих под собой зубы, и это завораживает.
Примерно так хищники смотрят перед тем, как броситься на жертву. Оценивающе — способна ли она потягаться выносливостью со смертью.
Их разделяет слишком немногое — всего лишь пространство, пустой воздух, который можно преодолеть в пару секунд и несколько шагов. Но он связан и надежно упакован в свой кокон, не позволяющий ему даже нос почесать, а она покачивается на тонких шпильках, таких острых, что они напоминают заточенные ножи.
И все же Харлин хочется сократить это расстояние до минимума. Пока она наконец не поймет его. Ей кажется, что она сможет сделать это, нужно только стать жертвой.
Она возвращается домой на каблуках. Ей непривычно, что она так высоко от земли и можно практически взлететь.
На самом деле ей осталось совсем немного, чтобы взлететь.
***
Ему нравится, когда она красит рот алой помадой. Для Джокера это практически красная тряпка, и он теряет контроль.
Ему хочется, чтобы она распускала волосы, и Харлин делает это, наслаждаясь плывущим по воздуху запахом шампуня, конфетно-сладкого до приторности.
Ее медицинский халат больше не закрывает колени. И верхняя пуговица блузки расстегнута, чтобы подчеркнуть беззащитность нежной шеи, обрамленной ломким воротом.
И все это взамен его сказок. Его кровавых и жестоких сказок, в которых в Джокере остается слишком мало от человека, но слишком много от божества.
Даже кровь его и та отравлена. Он весь насыщен яростью и страстью, и белый кокон из ремней и ткани не способен остановить его. Равно как и таблетки, которыми его пичкают ежедневно, или сложные терапии, на самом деле являющиеся обычной дешевой прожаркой мозгов.
У него их нет, как уверяет Харлин Джокер. Так что ему плевать. Но после этих терапий он всегда ухмыляется кровоточащими деснами, будто сожрал кого-нибудь на обед, и дергается, не в силах унять свое тело.
Возможно, ему больно. Скорее всего, ему больно. А она ничего не может с этим поделать.
— Я хочу, чтобы ты сделала кое-что для меня, Харли, — он впервые зовет ее по имени. Ну, почти. Последняя буква исчезает, превращая его в нечто особенное. Секретное.
— Что? — ей приходится наклониться к нему ближе. Так близко, что она может разглядеть кровавые прожилки на склерах и бугристые белые шрамы возле его рта, напоминающие улыбку. От него пахнет жженой резиной, он сам сожжен, но достаточно жив, чтобы устроить конец света.
— Я хочу, — его голос скользит в ее голове, проходится мягким и нежным
прикосновением, оставляя мурашки на коже, — чтобы ты принесла в Аркхэм пулемет. И отдала его мне.
Бешеные зрачки дрожат, но от них не отцепиться. Они намертво застревают в разуме, потому что в глубине их Харлин видит просьбу. Ему нужна ее помощь.
А значит, она очень близко.
Совсем скоро она сможет понять его целиком, увидеть настоящего Джокера.
***
Утром она следует своему привычному ритуалу. Становится под душ, смывая остатки липких снов, наполненных окровавленными губами. Она красится, с особенной тщательностью накладывая слой яркой помады, пылающей алым. И ступает в шпильки, чувствуя привычную легкость, будто она сейчас взлетит.
В ее чемоданчике, достаточно вместительном для кучи папок, или, скажем, сменной одежды на одного человека, покоится ручной пулемет.
Ее зовут Харли. И она готова.
========== 2. Кокон ==========
В Аркхэме пахнет дымом.
Тесная тюрьма, набитая до отвала рядами клеток, сотнями безумных глаз, следящих за нею из темноты, переполнена дымом и криками.
Что-то взрывается с громким Бумм!, и прямо под ноги Харли падает еще теплое тело с обугленным обломком вместо шеи. Что до головы, то она катится прямиком в темноту, весело подскакивая на выщербленных каменных плитах. Как будто ею кто-то решил поиграть. В футбол, например.
Ей дурно, но с другой стороны это почти что весело. Потому что Харли знает того, чье тело сейчас лежит под ее ногами, обездвиженное и в луже крови. Вернее, знала. Это доктор Гессер, тот самый, что ее ненавидел, посчитав выскочкой и бездарностью, купившей себе диплом врача-психиатра и попавшей в Аркхэм исключительно из-за смазливой мордашки и сисек.