— А шеф прикажет…
— Я это предложу раньше, чем он прикажет.
— Позволь поймать тебя за язык! это уже шиворот-навыворот — то ты ей даешь выход, то натираешь лыжи в погоню, как это понять?
— Просто. Идешь ты берегом и видишь — вышел какой-то страдалец на мостки, осенил себя крестом — «Господи, прими мою душу!» — и бултых в воду, но тонет не сразу, то нырнет, то покажется. А ты в руки по кирпичу и помогаешь ему — кирпичом по маковке — говоря: «В добрый час! Счастливого пути!» Это я насчет права на самоубийство и общего на то согласия. Никакое это не право, а возможность своим больным умом себя угробить, в порыве или в бреду. Ты признаешь такое право?
— Я его в принципе признаю.
— Что же ты им не пользуешься или мне не предложишь? Жить хочется? и думаешь — тебе одному? а ей ты советуешь ненавязчиво, между прочим, среди полного здоровья…
— Клейн, она пожалеет, что вернулась.
— Она не пожалеет. Хуже, если пожалеет профессор — этого ему задним числом делать не надо.
— Нет — чем скорее, тем лучше. Еще не поздно…
— Ну знаешь…
Когда Герц в 07.03 заглянул к ассистентам, шнапса убавилось, все было съедено, Аник спал — или делал вид, что спит — на кушетке, а Клейн, закинув ногу за ногу, сидел с гитарой и тихонько пел; он не первый год пел, Герц и Аник как-то мало-помалу стали понимать чужие слова и рифму, да и Клейн переводил подстрочно.
«Опять неразлучники поссорились, — определил Герц. — Из-за нее. Недурное начало…»
Клейн его словно не увидел — пел и пел. Голос у него был чистый и довольно высокий, что неожиданно для накачанной приземистой фигуры; тут уместней было бы что-нибудь утробное, басовитое.
Не нарушая чувств поющего, Герц молча подошел к окну и отодвинул плотную гардину — еще темно, но дома освещаются; краем глаза Герц заметил, что Аник действительно не спит, а слушает Клейна.
— Уже утро, — сказал Герц, глядя, как мимо окна плывут редкие снежинки.
— Начало восьмого, — Аник поднес к носу часы, — надо же…
— А ты думал — утро не настанет, — хмыкнул Клейн.
— Аник, когда рассветет, сделаешь ей укол стимулятора и поставишь будильник. Завтрак — в половине девятого; это за тобой, Клейн.
— Мне бы тоже допинг не помешал. — Аник сел, потирая лоб. — Кубика два для поднятия тонуса.
— Клейн, через четверть часа зайди ко мне.
— Ясно. Зайду.
Посуду стопкой уложили в мойку, захлопнули и пустили воду; пока Аник вытирал со стола, Клейн поднял с кушетки сложенный пополам конверт и прочел на лицевой стороне: «438-91-07 Рената четв. 18 час.».
— Какая из себя эта 438-91-07?
— Кого? — не расслышав, Аник разогнулся с кислой миной.
— Рената, с кем свидание сорвалось.
— А… девица по вызову. Без особых примет, но с хорошей грудью. Как другу — очень рекомендую.
— Вот — а говоришь, жить не стоит.
— Все это мимолетно. Дым!
— И в том дыму ты как рыба в воде, безвылазно.
— Я совершенствуюсь! я изучаю тонкости…
— Которые?
Говоря о том, кто что понимает под тонкостями любви, они бы опять разругались в клочья, но вовремя вспомнили о предстоящем и разошлись каждый по своим делам.
Май 1943 года
Восточная Украина
Изерге успел высунуть из люка голову и плечи, упереться руками в закраины, когда из танка дохнуло огнем, и на Изерге запылал комбинезон.
Он лез с криком, карабкался сквозь тьму боли, в ушах гремели набатные колокола, змеи-гадюки кусали в ладони, а черный пес грыз лицо.
Это был вход в киямат, в мертвое царство. Надо отбиться от змей и собаки, но нет ветки шиповника, чтоб отхлестать слуг владыки Киямат-тора.
Черти плясали вокруг, били его по спине и плечам.
Схватили, поволокли. Треск стоял — будто все сосны и ели на свете ломались!
Пехота полегла, атака захлебнулась.
После перед Изерге встали трое — высокие, страшные. Будут судить. Он заслонил лицо ладонями, обвитыми бинтом.