— Но мы все-таки в Европе, правда? — сказал он, и я принял это за продолжение какого-то старого разговора. Очнувшись от очередной задумчивости, он нередко говорил вещи, для которых не сразу удавалось подыскать систему координат. — Неважно, как далеко вы забрались — в горы или на острова, насколько вы отчаянны, до какой степени хотите исчезнуть, — все равно остается элемент общей культуры, чувство, что мы знаем этих людей, происходим из одного корня. И помимо этого есть что-то столь же понятное, какая-то тайна. Мне часто кажется, что я вот-вот ухвачу ее. Она совсем рядом и глубоко меня трогает. Я не могу толком осознать ее и удержать. Кто-нибудь понимает, о чем я?
Никто не понимал.
— А насчет равновесия, Кэтрин, — мы видим его здесь каждый день, хотя и не совсем так, как вы описали. Это одно из тех греческих местечек, где чувственное противостоит стихийному. Солнце, цвета, блики на море, большие черные пчелы — какое физическое наслаждение, какое щедрое, медленно действующее наслаждение. А с другой стороны — пастух с козами на голом холме, ураганные ветры. Людям приходится изобретать способы собирать дождевую воду, укреплять дома, чтобы их не разрушило землетрясением, возделывать каменистую землю на крутых склонах. Борьба за жизнь. Безмолвие. Здесь нет ничего, что смягчало или оживляло бы ландшафт, — ни лесов, ни рек, ни озер. Зато есть свет, и море, и морские птицы, да еще жара, которая выжигает честолюбие и намертво парализует ум и волю.
Оригинальность этой тирады удивила его самого. Он вдруг усмехнулся, точно приглашая нас позабавиться на его счет. Потом допил свое вино и сел прямо, подобрав ноги.
— Четкость деталей. Вот что дает здешний свет. Вам нужны истина, радость — ищите их в мелочах. Это греческая специфика.
Кэтрин отодвинула стакан.
— Расскажите Джеймсу о людях в холмах, — предложила она и, зевая, отправилась в дом.
Мне хотелось пойти за ней в спальню, вынуть ее из парусиновой юбки. Накопилось столько затхлого времени — прочь его. Жасмин в стаканчике для зубных щеток, все чувства мчатся к любви. Мы отодвигаем в сторону туфли и легко касаемся друг друга с трепетным благоговением, ощущая каждый оттенок контакта, кончики пальцев, парящие тела. Чуть не роняю — но удержал, руки под ее ягодицами, мое лицо в ложбине на ее груди. Она слышит мое кряхтенье и смеется на ночном ветру. Пародия на похищение из тех, что бывали в старину. Вкус соленой влаги между ее грудей. Думая, пока я несу ее к кровати, как точна и ритмична эта красота, эта простая вещь из изгибов и человеческих поверхностей, форма, которую островные греки пытались отыскать в своем паросском мраморе. Благородная мысль. Кровать маленькая и низкая, продавленный матрац тверд по краям. Со временем мы начинаем дышать в такт, находим общий ритм, который сами же сейчас разрушим. Какая-то одежда соскальзывает со стула, звякает пряжка ремня. Этот ее взгляд. Недоумение — кто я и чего я хочу. Это выражение лица в темноте, на которое я никогда не мог ответить. Лицо девочки из семейного альбома, утверждающей свое право на исчисление точной цены того, что перед ней. Мы стараемся соблюдать тишину. За стеной, в своей постели, спит мальчик. Это ограничение так плотно вплелось в канву наших ночей, что мы поверили, будто без него удовольствие станет меньше. С самого начала, когда он обретал форму внутри нее, мы пытались понемногу уклоняться от бурных эмоций. Это казалось долгом и подготовкой. Мы должны были выстроить умеренный мир, приглушенный, раскрашенный легкой пастелью. Благородная мысль номер два. Мои губы у краешка ее уха, все слова любви неозвучены. Тишина — свидетель более глубокой верности.
— Все началось довольно просто, — сказал Оуэн. — Я решил посетить монастырь. Есть тропа, которая идет зигзагами примерно в том направлении, шириной как раз для мотороллера. Она пересекает виноградник, потом поднимается в холмы, где уже мало что растет. Когда едешь по ней, высота местности меняется и тебе иногда открываются большие скопления скал в центральной части острова. Монастырь обитаем — здешние люди говорят, что это действующий монастырь и посетителей там привечают. Беда в том, что милях в двух от него тропа, по которой я ехал, теряется в густом кустарнике и каменистых завалах. Что делать — я оставил мотороллер и двинулся дальше пешком. С конца тропы не видно ни монастыря, ни даже того огромного каменного столба, к которому он прилепился, и я стал с грехом пополам восстанавливать в уме картину окрестностей, вспоминая, что видел урывками по пути четверть часа назад.