Радостный галдеж на веранде.
Он вышел на берег, все в том же ярком блейзере, итальянских брюках и блестящих черных туфлях, и, глядя, как он топчется по кругу, насквозь промокший, издавая хриплое рычание, Линдзи вновь закатилась смехом. Он двигался грузно, точно загипсованный, раскинув руки в стороны, широко расставив ноги. Официант посветил лампой почти вертикально вниз, помогая Линдзи найти туфельки, она оборвала смех ровно настолько, чтобы сказать: эфхаристо, мерси, спасибо, и самый звук ее голоса рассмешил ее снова. Она обулась — ее тело поблескивало в полутьме, она начинала дрожать. Дэвид уже почти выпрямился, но все еще стоял раскорякой. Опущена была только его голова, будто он решил изучить свои облепленные песком туфли в поисках объяснения. Он хрипло закашлялся, и Линдзи подошла к нему, чтобы вывести его на мощеную дорожку. Народ стал возвращаться за столики.
— Морская вода для питья не годится, — крикнул вверх Дэвид.
— Это можно было предвидеть, — сказал Чарлз.
— Я просто сообщаю.
— Ты плавал или ходил? — спросила Энн.
— Мы поплыли к буйку, но там нет буйка.
— Это другой пляж. Ты перепутал с тем, что южнее.
— Мне Линдзи сказала.
Они двинулись по дорожке среди деревьев, а мы пошли обратно за стол. Чарлз получил свою сдачу, они с Энн пожелали нам доброй ночи. Элиадес исчез на кухне и спустя минуту вернулся с четырьмя стаканами бренди в руках.
— Хозяйское, — сказал он. — Из личных запасов.
Я подумал о Кэтрин, которая в промозглые вечера любила налить себе в стакан на палец «метаксы»: она потягивала напиток, сидя в постели с книжкой, а потом, в темноте, ее рот был от этого влажно-ароматным. Пророческий смысл. Все эти северные ночи, занесенные снегом, мир, добела обомлевший под Полярной звездой, наша любовь украдкой, пахнущая греческим коньяком.
— Скажите, Андреас, что вы делали в Штатах?
— Холодильные установки.
— Будем здоровы, — сказал я.
— Будем.
Медленные глотки.
— Значит, это вы привели немца.
— Да, Шталя.
— А Шталь здесь, чтобы встретиться с Диком Борденом?
— Нет, с Хардеманом.
— Кто такой Хардеман?
— Друг банкира. Я думал, ваш друг.
— Стало быть, Дэвида.
— Но он не пришел. Наверное, его рейс задержали. В Каире песчаная буря.
Линдзи застенчиво стояла футах в десяти от нас, точно боялась, что мы выгоним ее из зала. Она выжала подол своего платья — по материи было видно, как старательно ее выкручивали. Андреас протянул ей стакан, и она приблизилась к столу. За ней по пятам шел мальчик со шваброй.
— Вот здорово. Спасибо. За вас.
— Где Дэвид? — спросил я.
— В туалете. Освежается.
Тут ее снова разобрало. Она едва успела закончить фразу, как ее черты напряглись от рвущегося наружу веселья. Я накинул ей на плечи пиджак. Она сидела застывшая, сдерживая смех, и лицо ее казалось синтетическим — объект под давлением, проверка на прочность.
— Освежается, — опять повторила она и осталась сидеть, дрожа, всхлипывая от смеха.
Постепенно она начала успокаиваться, шепотом благодарить за бренди, плотнее закутываться в пиджак, шепотом благодарить за пиджак. Мягко-покаянное настроение. Ей не хватало духу улыбаться в ответ на поощрительные кивки и усмешки людей за другими столиками.
— Излишне спрашивать, любите ли вы плавать, — сказал Андреас.
— Вряд ли то, что мы изобразили, можно назвать заплывом. Не знаю, как это называется.
— Келлеровские штучки, — сказал я.
— Да, его инициатива. Но я согласилась мгновенно.
— Вы были на островах? — спросил он.
— Только на однодневной экскурсии, — прошептала она. — Я жду моих занавесок.
— Она все время это повторяет, — объяснил я Андреасу. — Что это значит, для всех тайна.
— Мы ведь еще толком не обжились. Тут все для меня ново. Я учусь считать. Смешные у них цифры. А алфавит вы знаете, Джеймс?
— Да, и шнурки себе сам завязываю.
— Скажите, Андреас, это совершенно необходимо — знать глаголы? Мы правда должны их выучить?
— Думаю, это будет полезно, — ответил он. — Вы, кажется, сторонница активной жизни.
На веранде снова пели вдвоем. Посетитель, темноволосый мужчина с густыми усами, смотрел прямо на гитариста, который прислонился к бочонкам с вином — одна нога на стуле, голова слегка наклонена к согнутой под грифом левой руке. Песня набирала силу, пронзительно-жалобная. Она говорила о неизбежности. Время течет, любовь увядает, скорбь глубока и неодолима. Как и местные жители, занятые разговором, поющие словно уходили далеко за рамки стандартной задущевности текста. Их подлинной темой была память, и трагическая любовная история, и люди, отдающие свои голоса песне. Темноволосый был собран — он пристально смотрел на старого музыканта и ни разу не отвел взгляда в сторону. Его переполняло чувство. Оно светилось в его глазах. Песня пробудила в нем видимое волнение, он даже чуть приподнялся на стуле. Поющих разделяло футов двадцать, их голоса перетекали один в другой. Потом гитарист тоже поднял взгляд — тощая личность с седой щетиной, чей-нибудь троюродный брат, такие спят за угловыми столиками в каждом кафе на любом острове. Остаток песни они, чужие друг другу, смотрели вместе на что-то незримое посередине. Что это было — кровное воспоминание, общее прошлое? Не знаю.