– Господин, я действительно бродячая актриса. Но у меня есть покровитель-аристократ! – торжествующе заявила она.
– Неужели? – Его светлость подмигнул констеблю. – А кто это у нас числится в покровителях?
– Что значит «кто»? Сам Роберт Дадли, граф Лестерский.
Пиппа гордо распрямила плечи. Как умно с ее стороны назвать своим покровителем бессменного фаворита королевы. Она пнула констебля под ребра, нельзя сказать, что с нежностью.
– Он – любовник королевы, сами знаете, так что вам лучше не связываться со мною.
У части зрителей, слушавших их перепалку, от удивления открылся рот. Лицо аристократа стало землисто-серым. Затем кровь прилила к щекам и шее.
– Вот ты и доигралась, мерзавка. – Прихватив Пиппу за ухо, констебль повернул ее голову в сторону надменного мужчины. – Он и есть граф Лестерский, и сдается мне, вы никогда раньше с ним не встречались.
– Если бы встречались, я бы запомнил, – произнес граф.
У девушки перехватило дыхание.
– Можно мне изменить показания?
– Уж будьте любезны, – снизошел граф.
– На самом-то деле мой покровитель – лорд Шел-бурн, – она в сомнении посмотрела на мужчин, – гм… он еще жив, надеюсь?
– Жив, жив.
Пиппа облегченно вздохнула:
– Полный порядок. Он мой покровитель. А теперь мне лучше бы пойти…
– Не так быстро. – Констебль прихватил ее ухо еще больнее.
От слез у нее покраснели глаза и нос.
– В Тауэре он, и земли у него отобрали, и титул. Пиппа едва не задохнулась. Губы скривились в вопросительном «О».
– Так-то вот, – произнес граф Лестерский. – Доигралась ты.
Впервые она почувствовала всю бездну поражения. Обычно ей удавалось ловко ускользать от наказания.
Девушка решила в последний раз попытаться назвать своего покровителя. Но кого? Лорда Бергли? Нет, тот был слишком стар и начисто лишен чувства юмора. Волсингема?[2] Нет, только не этот святоша. Остается только сама королева. Пока будут проверять, ее, Пиппы, и след простынет.
Тут она вспомнила о незнакомце, возвышавшемся над толпой. Хотя он был похож на чужестранца, рассматривал он ее с интересом, который вполне мог быть вызван сочувствием. Может статься, он не говорит по-английски.
– Ваша взяла. Вот мой патрон. – И она показала в сторону иностранца. «Окажись голландцем, – молила она про себя. – Или швейцарцем. Или пьяным. Или глупым. Подыграй мне».
Граф и констебль повернулись, чтобы посмотреть на «покровителя». Им не пришлось долго вытягивать шею.
Чужестранец напоминал могучий дуб среди пустоши, люди вокруг едва были ему по плечо. Он казался до странности невозмутимым в толпе, которая волновалась, кипела и гудела вокруг.
Пиппа тоже вытянула шею, впервые внимательно взглянув на этого человека. Взгляды их встретились. Она, много пережившая за свою недолгую жизнь, почувствовала в нем что-то неведомое и важное, чему она не могла дать определения.
Глаза незнакомца сверкали, как голубые сапфиры, но не цвет глаз и не повергающее в трепет свирепое выражение лица поразили девушку. Таинственная сила сквозила во взгляде этого человека. Что-то неведомое возникло между Пиппой и чужестранцем. Оно пронзило Пиппу насквозь, как солнечный луч пробивает тучи.
Старенькая Меб, вырастившая Пиппу, назвала бы это волшебством.
Граф сложил ладони рупором.
– Послушайте, сударь!
Чужестранец приложил огромную руку к своей еще более огромной груди и вопросительно поднял черные брови.
– Сударь, – повторил граф. – Эта проказливая девица утверждает, будто пользуется вашим покровительством. Так ли это?
Толпа замерла. Граф и констебль выжидали. Когда все отвернулись от Пиппы, обратив взгляды на незнакомца, она просительно сложила руки и умоляюще посмотрела на чужестранца. Ухо ее онемело в цепких пальцах констебля.
Молящие взгляды удавались Пиппе лучше всего. Она отрабатывала их годами. В добавление к огромным, поблекшим от слез глазам они помогали выпрашивать у прохожих монетки и корки хлеба.
Чужестранец поднял руку. Толпа перед ним расступилась, образовав проход для его отряда.
Сопровождающие чужестранца люди двигались строевым порядком, как солдаты, но вместо мундиров на них были ужасающие серые шкуры, похожие на волчьи. Они были вооружены топорами с длинными топорищами и алебардами. У некоторых головы были начисто выбриты. У других воинов волосы спадали на глаза, закрывая лоб.
Стоило им появиться, как толпа расступилась. Пиппа не могла упрекнуть лондонцев в трусости. Она и сама сбежала бы, если бы не рука констебля, держащая ее за ухо.