Русинов сел, надел фуражку. Погладил усы.
Мужики молчали. Отец Павел настороженно поглядывал на них.
— Ну, так как же, товарищи трудовые крестьяне? — спросил Русинов, вставая. — Одобряете вы декрет Советской власти?
Трофим Бабин тоже встал и, подняв на Русинова светлые глаза, сказал:
— Одобряем. Люди с голодухи пухнут, а золото и серебро без пользы в церквах лежит.
— А не грех это, отец Павел? — послышалось откуда-то из-за спин мужиков.
Все повернулись к священнику. Тот важно откашлялся и медленно проговорил:
— Церковь отделена от государства, и поэтому я не имею права судить о законах правительства. К тому же я лишен гражданских прав. Вы хозяева церковных ценностей, вам и решать.
— Э-э, — протянул Русинов. — Погодите, батя! Не туда гнете. Церковные здания и церковное имущество объявлены собственностью государства и переданы для пользования верующим. В любое время они могут быть отобраны государством. Вот так, граждане верующие. Понадобилось хлеба купить, государство и берет драгоценности.
— Это как же так — берет без нашего спросу?! — возмущенно воскликнул известный всей округе бобыль Купря, мужик с реденькой нечесаной бороденкой и пугливым выражением маленьких круглых глаз. — Все, чем церква богата, все наше. Мои деды, бабки, мои отец-мать по копеечке жертвовали. Я каждый праздник господень свечку покупал, на украшение храма божьего жертвовал.
Неожиданно раздался дружный смех. Русинов, ничего не понимая, с недоумением смотрел на людей. А мужики смеялись потому, что знали, как «жертвовал» Купря: когда по церкви ходили с подносом, собирая пожертвования, он клал копейку и брал сдачи двадцать копеек. Не один раз Купрю уличали при всем народе.
Не обращая внимания на смех, Купря продолжал:
— Сколько моих рублей в церковном золоте лежит? Не знаешь? Вон оно и есть. На мою долю приходится, может, чаша литого золота. Это капитал! И должны меня спросить: хочу я отдать свой капитал либо не хочу. Я и так бедняк, а тут последнее отбирают.
— Ты не бедняк, а бобыль, — остановил Купрю Трофим Бабин. — Бедняк из кожи лезет, надрывается на работе, да выбиться из нужды не может. А ты никогда не работал, побирался да на печке лежал. Давайте, мужики, дело говорить.
— Да ведь он, Купря-то, дело говорит, — осторожно промолвил один из крестьян. — Отец Павел тоже подтвердил, вы, дескать, хозяева церкви, все на наши трудовые денежки устроено и накоплено.
Голоса мужиков загудели:
— Правильно!
— Не дадим!
Лицо Русинова вспыхнуло. Сдерживая волнение, он тихо проговорил:
— Не пойму я вас, товарищи... То вы кричали, что одобряете декрет Советского правительства, то соглашаетесь с кулацким оратором.
Купря подскочил к Русинову, крикнул, брызгая слюной:
— Я не кулак, я бедняк из бедняков.
— Может быть, не знаю. Но пляшете вы под кулацкую дудку, под поповскую погудку.
В толпе пробежал смешок.
— Ловко поддел!
— Ну, так как же, мужики? А? — Трофим Бабин обвел взглядом крестьян. — Конечно, каждый верующий вложил свои копейки в церковное имущество. Это верно. Так ведь и купцы жертвовали на церковь. Может, они захотят свое обратно получить? Мои родители, жена моя тоже немало в церковь перетаскали. И вот я думаю: что сейчас дороже? Обсеменить поля, подкормиться или держаться за церковное золото? Кто может сказать, сколько в этих драгоценностях моего, твоего, другого, третьего? Никто? Все это народное, общее. И правительство правильно пускает это добро на общее дело, для народа... Давайте всем миром скажем спасибо правительству.