— Не бойся, я нарочно сказал, в книжке читал... Клады-то больше прячут в пещерах.
— У нас пещер нет.
— Да, нет, — с сожалением отметил Пантушка.
И вдруг он подпрыгнул на лавочке и едва удержался, чтобы не вскрикнуть от радости:
— Есть! Есть!.. Каменоломни-то! Забыл?
— О-о-о! — протянул Яшка. — Далеко. Около монастыря.
Упоминание с монастыре взбудоражило неудержимую Пантушкину фантазию. Он вспомнил, как ранней весной Стародубцев рассказывал о ночной встрече с отцом Павлом и Степкой около монастыря. Он сейчас рассказал об этом Яшке и уверенно заявил:
— Не в монастырь ездил поп ночью-то, а в каменоломни.
Яшка подумал и согласился.
— Правда.
— Давай пойдем в каменоломни, обязательно найдем драгоценности! Тогда уж поп не отвертится.
— Как из дома уйдешь? Мамка не пустит. Разве без спросу?..
— Без спросу нехорошо. Раз обманешь — потом никогда верить не будут.
— Да еще выпорют. Вчерась я не доглядел за Пашкой, он земли наелся. Эх, и всыпала мне мамка! Рука у нее чижолая. Как даст, как даст!.. Искры из глаз... До сих пор зад болит.
Яшка погладил свои ягодицы.
— А у меня мамка шумит, но не дерется, — похвалился Пантушка.
— Тятька у нас тоже добрый. Все молчит. Он сам мамки боится. — После недолгой паузы Яшка добавил: — Когда я буду мужиком, ни за что бабе не поддамся.
— Так не пойдешь клад искать? — спросил Пантушка.
— Пойду. Только вот мамка не пустит.
— Скажи, рыбу ловить. Возьмем бредешок. В Кривом-то озере раков много.
— Ох, мамка их и любит! — воскликнул Яшка. — За раками она отпустит. Пораньше выйдем, а вечером вернемся.
— И карасей наловим. Знаешь, какие они вкусные!
— Спрашиваешь! — Яшка причмокнул и сделал губами такое движение, словно проглатывал кусочек жареного в сметане карася.
— А каменоломни там рядом.
— Знаю, бывал, — с достоинством подтвердил Яшка.
Спрыгнув с лавочки, они пошли по улице, громко распевая песню, которой научил их Стародубцев:
В этом месте Пантушка взмахнул рукой, и ребята еще дружней запели припев:
У Кривого озера
Игумен Илиодор сидел после вечернего чая у окна, смотрел на березы и ели, освещенные розовыми лучами заката. Лениво и печально звонил колокол, напоминая о вечерней службе. Но игумен не торопился в церковь: его клонило ко сну, бесцветные глаза закрывались, голова безвольно опускалась на грудь.
Осторожный, но настойчивый стук в дверь заставил Илиодора вздрогнуть. «Что бы это значило? Ведь не велел тревожить».
Он хотел рассердиться на вошедшего послушника, но увидел за монашком рослого человека с курчавой бородой и сделался спокойно строгим.
— Разреши, владыка? — резко проговорил курчавый и решительно шагнул через порог.
Послушник выскользнул за дверь.
Минуту-другую игумен смотрел на гостя не мигая, потом спросил:
— Зачем пришел? Чего надо?
Человек ответил не сразу. Он сел на скамью, широко расставив ноги в пыльных сапогах, поудобнее положил локоть на стол и твердо сказал:
— Водки!
Игумен задумался, затем медленно поднялся, подал из шкафа рюмку с зеленоватой жидкостью.
Выпив, гость откашлялся.
— Слышал? — спросил он.
— Не ведаю, о чем ты говоришь, — с невозмутимым спокойствием ответил игумен.
— Об Успенском... Неужели ничего не известно? Сколько дней уже прошло.
— Монастырь далек от мирских дел. К нам приезжали, забрали драгоценности. У нас все обошлось мирно. Мы против власти не идем.
Гость рассмеялся.
— А кто подбивал мужиков на восстание? Не ты ли, святой отец? Кто в монастыре оружие прячет? Не ты ли? Кто через меня с белой армией Колчака связывался?.. Что, память помутнела, отец Илиодор?
Черные глаза гостя сделались злыми, большой кулак его тяжело опустился на колено.
Но игумен оставался по-прежнему невозмутимым. Он спокойно, почти вяло сказал:
— Пошто, Судаков, злобствуешь на старца немощного?
— А пошто отрекаешься от дела, которое связало нас одной веревочкой?!
— Изыде от меня и не показывайся! — сердито произнес игумен и вцепился маленькими руками в подлокотники кресла. — Не впутывай невиноватых.