— Тять, — сказал Пантушка, — сегодня мы читали стихотворение про жадного епископа. — Пантушка пересказал содержание стихотворения, вызвав одобрение отца и страшное удивление матери.
— Я больше на власть надеюсь, — произнес Трофим, — она поможет. В хлебородных губерниях продовольствие для голодающих собирают, пожертвования деньгами. Говорят, Ленин с Америкой разговаривает, просит продать зерна. Может, и продаст Америка?
— Ой, дай-то, господи! А то ведь до чего дошло: лебеду едим.
— Это еще ничего. В Поволжье, говорят, умирают с голоду, людей едят.
— Ой, господи! Страх-то какой!
На обед Трофим опять отвесил каждому по ломтю хлеба, Фекла поставила чугунок вареной картошки.
Пантушка ел и не мог наесться. Живот раздувался, под ложечкой больно давило, а сытости не чувствовалось. Он ел и думал о попе, о пельменях, о настоящем хлебе, который привезут из далекой, неведомой Америки.
Весенней ночью
Стояла темная весенняя ночь. Село давно уснуло, ни в одном окошке не светился огонек. Изредка лаяли собаки. С тихим звоном журчали по проталинам ручьи.
В церковной ограде появилась высокая фигура отца Павла. Он постучал в окно сторожки.
Спустя несколько минут звякнул железный засов, первая дверь церкви приоткрылась и, как пасть чудовища, проглотила священника, лавочника Тимофея и Степку.
— Благослови, батюшка, — ласково пропел Тимофей.
Тот отмахнулся.
— В другой раз. Сейчас не до того... Отпирай, Степан! Чего долго копаешься?
Степка с трудом повернул ключ в большом висячем замке, открыл дверь, ведущую внутрь храма.
При слабом колеблющемся пламени свечки огромная церковь была похожа на высокую пещеру. Выступали из темноты иконы, блестя золотом и серебром; казалось, ожившие строгие лики святых осуждающе смотрят на людей, осмелившихся нарушить ночной покой. Высоко, под самым куполом, вспорхнули голуби, захлопали крыльями. Со свистом упало и со звоном разбилось о каменный пол стекло. Тимофей и Степка вздрогнули, а отец Павел невозмутимо пробасил:
— Сколько раз говорил я тебе, Степан, чтобы разорил гнезда под куполом. Гадят на пол.
— Никак не залезешь туда, — оправдывался Степка. — Разве из ружья их перестрелять?
— Из ружья!.. В церкви-то?..
Когда вошли в алтарь, отец Павел взял серебряный крест, поднял его перед Тимофеем и Степкой.
— Клянитесь на кресте, что сохраните в тайне наши деяния и словеса, кои изреку я вам.
— Клянусь! — прошептал Тимофей.
Степка молчал.
— А ты?
— И я клянусь, — проговорил Степка, тряся лохматой бородой.
— Клянитесь же, что уста ваши не разверзнутся даже при пытках каленым железом, огнем, петлей.
Тимофей и Степка повторили слова клятвы.
— Клянитесь же, что сердца ваши не поддадутся соблазну богатства.
Отец Павел говорил о муках, которые ожидают клятвопреступников.
— Целуйте крест!
И священник поднес холодный крест к губам сначала Тимофею, потом Степке, затем заговорил вполголоса:
— Ленин распорядился изъять из церквей драгоценности и отдать их Америке за хлеб. В любой день к нам могут приехать комиссары. Верующие не захотят отдать украшение храмов божьих. И мы будем виноваты перед прихожанами, если позволим увезти драгоценности. Мой долг священника, а твой, Тимофей, церковного старосты — быть верными храму. Ты, Степан, — церковный сторож, тоже служишь верующим. Мы должны скрыть от Советской власти самое ценное, а что подешевле — придется отдать. Помните, что нас строго покарают, если мы не сохраним все в тайне. Поняли?
— Поняли.
— Как не понять!
— Ну, приступим с благословения господа-бога.
Отец Павел размашисто перекрестился, достал заранее приготовленные мешок и толстую конторскую книгу, раскрыл ее и прочитал:
— Чаша-дароносица, серебряная, золоченая, с драгоценными каменьями, подарена купцом Сарафанниковым. Давай ее, староста!
Тимофей откинул парчовое покрывало, открыл дверки ларца, вынул три чаши.
— Вот эту в мешок, — сказал отец Павел и сделал карандашиком пометку в книге.
За чашей пошли в мешок большой серебряный крест с золотой цепью, золотые ложки для причастия, драгоценные сосуды для приготовления «крови и тела Христа». «Кровью Христовой» называлось церковное виноградное вино, стоявшее в алтаре в огромных бутылях, а «тело господне» пекли из пшеничной муки.
Покончив с укладкой в мешок золотой и серебряной церковной утвари, отец Павел молча вышел из алтаря, кивнул на большую икону.