На рассвете 24 августа вместе с генерал-лейтенантом Ф. Е. Боковым мы въезжали в Кишинев. Зарево пожарищ зловеще освещало безлюдные, глухие улицы. Слышалась еще кое-где перестрелка. Это войска очищали город от неуспевших удрать гитлеровцев и полицаев, На центральной улице нас встретил комендант штаба старший лейтенант К. Г. Иконников и назвал улицу, где находилась оперативная группа штаба армии и были отведены дома для прокуратуры.
Не успели мы расположиться, как из комендатуры привели женщину лет двадцати пяти. Путая русскую речь с молдавской, она рассказала, что до оккупации работала в ЦК комсомола Молдавии, затем скрывалась в подполье. Перед самым отступлением фашисты схватили часть подпольщиков и бросили их в тюрьму.
— Может, их не успели расстрелять? Может, они в тюрьме? Помогите…
До рассвета мы рыскали по разрушенному городу, побывали в тюрьме, в домах, где располагались отделы гестапо. Но находили либо развалины, либо пустые загаженные помещения. Возвращались утром. Над разбитым Кишиневом взошло солнце. Вчера еще пустые, безлюдные улицы сегодня заполнили ликующие люди, преимущественно женщины и дети. Многие бросались навстречу машине, просили выйти, обнимали нас, смеялись и плакали. Чем ближе к центру города, тем оживленнее становились улицы. На большой просторной площади кто-то соорудил нечто вроде трибуны. На ней стояли Н. Э. Берзарин, Ф. Е. Боков, командиры корпусов и дивизий, а вокруг — масса горожан. Молодые женщины, одетые в яркие национальные платья, отплясывали молдовеняску, держа на вытянутых руках расписные подносы с бокалами вина и виноградом. Женщина, подошедшая к нашей машине, вдруг крепко меня обняла, расцеловала и, спрыгнув с подножки, крикнула:
— Спасибо, родные!
Армия продолжала наступать, уничтожая окруженные группировки врага. Но вскоре на совещании генерал Н. Э. Берзарин сообщил:
— Армия передислоцируется на новое место. К ночи всем отделам быть готовыми к длительному маршу. С собой ни одной лишней вещи.
Кто-то не выдержал и спросил:
— Куда, товарищ командующий?
Берзарин заметно посуровел, однако, овладев собой, сдержанно ответил:
— Не всегда уместны такие вопросы. Штабным офицерам об этом следовало бы знать…
После совещания я подошел к Берзарину и попросил разрешения вылететь к прокурору фронта. Командир штабной эскадрильи капитан Г. А. Иванов имел указание командарма в любое время выделять прокуратуре самолет. Никакого дополнительного распоряжения не требовалось. Но я всегда считал необходимым докладывать командующему, куда лечу.
— У вас что-нибудь срочное? — спросил Берзарин.
— Необходимо повидаться с прокурором фронта.
— Ну что ж, надо так надо. Только летите осторожно.
Нашей прокуратуре везло на начальников. Долгое время нас опекал военный прокурор 4-го Украинского фронта генерал-майор юстиции В. С. Израильян, человек большого такта, мягкий, чуткий, отлично знавший военно-прокурорскую работу. Ему я обязан тем, что научился работать, не чуждаясь никакого дела, беречь людей, видеть в каждом подследственном прежде всего человека, внимательно проверять любое обвинение. Особенно признателен я ему за советы, как строить взаимоотношения с Военным советом, политическими отделами и командованием корпусов и дивизий. Это был настоящий учитель, незаметно, бережно помогавший овладеть трудной профессией военного юриста в военной обстановке.
В подчинение В. С. Израильяна мы вошли под Сталинградом и с сожалением расстались с ним года через полтора где-то на Украине, за Днепром. Помнится, это было поздней ночью. Собралось несколько прокуроров армий и корпусов. Среди них был невысокий, с острым, немного ироническим взглядом майор юстиции — прокурор корпуса. Уже после войны, лет через десять, докладывая о прибытии для дальнейшего прохождения службы военному прокурору Тихоокеанского флота полковнику юстиции Артему Григорьевичу Горному, я увидел те же глаза и тот же иронический, только более глубокий и пытливый взгляд и узнал в нем того самого прокурора корпуса, с которым тепло прощался в ту ночь. Позже он занял пост главного военного прокурора.